Рассказы

Куда подевались юродивые?

Автор: Александр Богатырев



Недавно, поднимаясь по лестнице в редакцию сайта «Православие.Ру», я увидел висящие на стене фотографии, сделанные в Псково-Печерском и Пюхтицком монастырях в 1980-е годы. На одной из них были запечатлены мои старые знакомцы – юродивые странники Михаил и Николай. Михаил на две головы ниже своего соседа. В ширину – такой же, как и в высоту. В жилетке и с цилиндром на голове. Смотрит на нас хитро и весело. Под длинной поддевкой скрыты ноги, ненормально короткие при нормальном торсе. Николай – со склоненной влево головой, длинными свалявшимися волосами и с взглядом затуманенным и печальным. 30 лет назад встретив этот взгляд, я сразу понял: человек, смотрящий на другого человека такими глазами, очень далек от мира сего, и не надо пытаться его вернуть в суетную лукавую реальность.

В сентябре 1980 года мы с женой приехали в Псково-Печерский монастырь и после литургии оказались в храме, где отец Адриан отчитывал бесноватых.

В ту пору каждый молодой человек, особенно городского обличия и одетый не в поношенное советское одеяние полувековой давности, переступая порог храма, привлекал к себе внимание не только пожилых богомольцев, но и повсюду бдящих строгих дядей, оберегавших советскую молодежь от религиозного дурмана. Внимание к нашим персонам мы почувствовали еще у монастырских ворот: человек с хорошо поставленным глазом просветил нас насквозь и все про нас понял. Строгие взгляды я постоянно ловил и во время службы, но при отчитке несколько пар глаз смотрело на нас уже не просто строго, а с нескрываемой ненавистью. Были ли это бедолаги-бесноватые или бойцы «невидимого фронта» – не знаю, да теперь это и неважно. Скорее всего, некоторые представляли оба «департамента». Я был вольным художником, и мои посещения храмов могли лишь укрепить начальство в уверенности, что я совсем не пригоден к делу построения светлого будущего. А вот жена преподавала в институте и могла лишиться места. Так что мысли мои были далеки от молитвенного настроя.

Мир, в который мы попали, был, мягко говоря, странным для молодых людей, не так давно получивших высшее образование, сильно замешенное на атеизме. На амвоне стоял пожилой священник с всклокоченной бородой и в старых очках с веревками вместо дужек. Он монотонно, запинаясь и шепелявя, читал странные тексты. Я не мог разобрать и сотой доли, но люди, столпившиеся у амвона, видимо, прекрасно их понимали. Время от времени в разных концах храма начинали лаять, кукарекать, рычать, кричать дурными голосами. Некоторые выдавали целые речевки: «У, Адриан-Адрианище, не жги, не жги так сильно. Все нутро прожег. Погоди, я до тебя доберусь!» Звучали страшные угрозы: убить, разорвать, зажарить живьем. Я стал рассматривать лица этих людей. Лица как лица. До определенной поры ничего особенного. Один пожилой мужчина изрядно смахивал на нашего знаменитого профессора – знатока семи европейских языков. Стоял он со спокойным лицом, сосредоточенно вслушиваясь в слова молитвы, и вдруг, услыхав что-то сакраментальное, начинал судорожно дергаться, мотать головой и хныкать, как ребенок от сильной боли. Рядом со мной стояла женщина в фуфайке, в сером пуховом платке, надвинутом до бровей. Она тоже была спокойна до определенного момента. И вдруг, практически одновременно с «профессором», начинала мелко трястись и издавать какие-то странные звуки. Губы ее были плотно сжаты, и булькающие хрипы шли из глубин ее необъятного организма – то ли из груди, то ли из чрева. Звуки становились все громче и глуше, потом словно какая-то сильная пружина лопалась внутри нее – с минуту что-то механически скрежетало, а глаза вспыхивали зеленым недобрым светом. Мне казалось, что я брежу: человеческий организм не может производить ничего подобного. Это ведь не компьютерная графика, и я не на сеансе голливудского фильма ужасов.

Но через полчаса пребывания в этой чудной компании мне уже стало казаться, что я окружен нашими милыми советскими гражданами, сбросившими маски, переставшими играть в построение коммунизма и стучать друг на друга. Все происходившее вокруг меня было неожиданно открывшейся моделью нашей жизни с концентрированным выражением болезненного бреда и беснования. Так выглядит народ, воюющий со своим Создателем. Но люди, пришедшие в этот храм, кричавшие и корчившиеся во время чтения Евангелия и заклинательных молитв, отличались от тех, кто остался за стенами храма, лишь тем, что перестали притворяться, осознали свое окаянство и обратились за помощью к Богу.

Когда отчитка закончилась, мне захотелось поскорее выбраться из монастыря, добраться до какой-нибудь столовой, поесть и отправиться в обратный путь. Но случилось иначе. К нам подошел Николка. Я заприметил его еще на службе. Был он одет в тяжеленное драповое пальто до пят, хотя было не менее 15 градусов тепла.

– Пойдем, помолимся, – тихо проговорил он, глядя куда-то вбок.

– Так уж помолились, – пробормотал я, не совсем уверенный в том, что он обращался ко мне.

– Надо еще тебе помолиться. И жене твоей. Тут часовенка рядом. Пойдем.

Он говорил так жалобно, будто от моего согласия или несогласия зависела его жизнь. Я посмотрел на жену. Она тоже устала и еле держалась на ногах. Николка посмотрел ей в глаза и снова тихо промолвил:

– Пойдем, помолимся.

Уверенный в том, что мы последуем за ним, он повернулся и медленно пошел в гору по брусчатке, казавшейся отполированной после ночного дождя. Почти всю дорогу мы шли молча. Я узнал, что его зовут Николаем. Нам же не пришлось представляться. Он слыхал, как мы обращались друг к другу, и несколько раз назвал нас по имени.

Шли довольно долго. Обогнули справа монастырские стены, спустились в овраг, миновали целую улицу небольших домиков с палисадниками и огородами, зашли в сосновую рощу, где и оказалась часовенка. Николка достал из кармана несколько свечей, молитвослов и акафистник. Затеплив свечи, он стал втыкать их в небольшой выступ в стене. Тихим жалобным голосом запел «Царю Небесный». Мы стояли молча, поскольку, кроме «Отче наш», «Богородицы» и «Верую», никаких молитв не знали. Николка же постоянно оглядывался и кивками головы приглашал нас подпевать. Поняв, что от нас песенного толку не добьешься, он продолжил свое жалобное пение, тихонько покачиваясь всем телом из стороны в сторону. Голова его, казалось, при этом качалась автономно от тела. Он склонял ее к правому плечу, замысловато поводя подбородком влево и вверх. Замерев на несколько секунд, он отправлял голову в обратном направлении. Волосы на этой голове были не просто нечесаными. Вместо них был огромный колтун, свалявшийся до состояния рыжего валенка. (Впоследствии я узнал о том, что у милиционеров, постоянно задерживавших Николку за бродяжничество, всегда были большие проблемы с его прической. Его колтун даже кровельные ножницы не брали. Приходилось его отрубать с помощью топора, а потом кое-как соскребать оставшееся и брить наголо.)

Разглядывая Николкину фигуру, я никак не мог сосредоточиться на словах молитвы. Хотелось спать, есть. Ноги затекли. Я злился на себя за то, что согласился пойти с ним. Но уж очень не хотелось обижать блаженного. И потом, мне казалось, что встреча эта не случайна. Я вспоминал житийные истории о том, как Сам Господь являлся под видом убогого страдальца, чтобы испытать веру человека и его готовность послужить ближнему. Жена моя переминалась с ноги на ногу, но, насколько я мог понять, старалась молиться вместе с нашим новым знакомцем.

Начал он с Покаянного канона. Когда стал молиться о своих близких, назвал наши имена и спросил, как зовут нашего сына, родителей и всех, кто нам дорог и о ком мы обычно молимся. Потом он попросил мою жену написать все эти имена для его синодика. Она написала их на вырванном из моего блокнота листе. Я облегченно вздохнул, полагая, что моление закончилось. Но не тут-то было. Николка взял листок с именами наших близких и тихо, протяжно затянул: «Господу помолимся!» Потом последовал акафист Иисусу Сладчайшему, затем Богородице, потом Николаю Угоднику. После этого он достал из нагрудного кармана пальто толстенную книгу с именами тех, о ком постоянно молился. Листок с нашими именами он вложил в этот фолиант, прочитав его в первую очередь.

Закончив моление, он сделал три земных поклона, медленно и торжественно осеняя себя крестным знамением. Несколько минут стоял неподвижно, перестав раскачиваться, что-то тихонько шепча, потом повернулся к нам и, глядя поверх наших голов на собиравшиеся мрачные тучи, стал говорить. Говорил он медленно и как бы стесняясь своего недостоинства, дерзнувшего говорить о Боге. Но речь его была правильной и вполне разумной. Суть его проповеди сводилась к тому, чтобы мы поскорее расстались с привычными радостями и заблуждениями, полюбили бы Церковь и поняли, что Церковь – это место, где происходит настоящая жизнь, где присутствует живой Бог, с Которым любой советский недотепа может общаться непосредственно и постоянно. А еще, чтобы мы перестали думать о деньгах и проблемах. Господь дает все необходимое для жизни бесплатно. Нужно только просить с верой и быть за все благодарными. А чтобы получить исцеление для болящих близких, нужно изрядно потрудиться и никогда не оставлять молитвы.

Закончив, он посмотрел нам прямо в глаза: сначала моей жене, а потом мне. Это был удивительный взгляд, пронизывающий насквозь. Я понял, что он все видит. В своей короткой проповеди он помянул все наши проблемы и в рассуждении на так называемые «общие темы» дал нам совершенно конкретные советы – именно те, которые были нам нужны. Взгляд его говорил: «Ну что, вразумил я вас? Все поняли? Похоже, не все».

Больше я никогда не встречал его прямого взгляда. А встречал я Николку потом часто: и в Троице-Сергиевой лавре, и в Тбилиси, и в Киеве, и в Москве, и на Новом Афоне, и в питерских храмах на престольных праздниках. Я всегда подходил к нему, здоровался и давал денежку. Он брал, кивал без слов и никогда не смотрел в глаза. Я не был уверен, что он помнит меня. Но это не так. Михаил, с которым он постоянно странствовал, узнавал меня и, завидев издалека, кричал, махал головой и руками, приглашая подойти. Он знал, что я работаю в документальном кино, но общался со мной как со своим братом-странником. Возможно, принимал меня за бродягу-хипаря, заглядывающего в храмы. Таких хипарей было немало, особенно на юге. Он всегда радостно спрашивал, куда я направляюсь, рассказывал о своих перемещениях по православному пространству, сообщал о престольных праздниках в окрестных храмах, на которых побывал и на которые еще только собирался. Если мы встречались в Сочи или на Новом Афоне, то рассказывал о маршруте обратного пути на север. П

ока мы обменивались впечатлениями и рассказывали о том, что произошло со дня нашей последней встречи, Николка стоял, склонив голову набок, глядя куда-то вдаль или, запрокинув голову, устремляя взор в небо. Он, в отличие от Михаила, никогда меня ни о чем не спрашивал и в наших беседах не принимал участия. На мои вопросы отвечал односложно и, как правило, непонятно. Мне казалось, что он обижен на меня за то, что я плохо исполняю его заветы, данные им в день нашего знакомства. Он столько времени уделил нам, выбрал нас из толпы, сделал соучастниками его молитвенного подвига, понял, что нам необходимо вразумление, надеялся, что мы вразумимся и начнем жить праведной жизнью, оставив светскую суету. А тут такая теплохладность. И о чем говорить с тем, кто не оправдал его надежд?! Когда я однажды спросил его, молится ли он о нас и вписал ли нас в свой синодик, он промяукал что-то в ответ и, запрокинув голову, уставился в небо.

Он никогда не выказывал нетерпения. К Михаилу всегда после службы подбегала целая толпа богомолок и подолгу атаковала просьбами помолиться о них и дать духовный совет. Его называли отцом Михаилом, просили благословения, и он благословлял, осеняя просивших крестным знамением, яко подобает священнику. Поговаривали, что он тайный архимандрит, но поверить в это было сложно. Ходил он, опираясь на толстую суковатую палку, которая расщеплялась пополам и превращалась в складной стульчик. На этом стульчике он сидел во время службы и принимая народ Божий в ограде храмов. Я заметил, что священники, глядя на толпу, окружавшую его и Николку, досадовали. Иногда их выпроваживали за ограду, но иногда приглашали на трапезу.

Во время бесед отца Михаила с народом Николке подавали милостыню. Принимая бумажную денежку, он медленно кивал головой и равнодушно раскачивался; получая же копеечку, истово крестился, запрокинув голову вверх, а потом падал лицом на землю и что-то долго шептал, выпрашивая у Господа сугубой милости для одарившей его «вдовицы за ее две лепты».

В Петербурге их забирала к себе на ночлег одна экзальтированная женщина. Она ходила в черном одеянии, но монахиней не была. Говорят, что она сейчас постриглась и живет за границей. Мне очень хотелось как-нибудь попасть к ней в гости и пообщаться с отцом Михаилом и Николкой поосновательнее. Все наши беседы были недолгими, и ни о чем, кроме паломнических маршрутов и каких-то малозначимых событий, мы не говорили. Но напроситься к даме, приватизировавшей Михаила и Николку, я так и не решился. Она очень бурно отбивала их от почитательниц, громко объявляла, что «ждет машина, и отец Михаил устал». Услыхав про машину, отец Михаил бодро устремлялся, переваливаясь с боку на бок, за своей спасительницей, энергично помогая себе своим складным стульчиком. Вдогонку ему неслось со всех сторон: «Отец Михаил, помолитесь обо мне!» «Ладно, помолюсь. О всех молюсь. Будьте здоровы и мое почтение», – отвечал он, нахлобучивая на голову высокий цилиндр. Не знаю, где он раздобыл это картонное изделие: либо у какого-нибудь театрального бутафора или же сделал сам.

Картина прохода Михаила с Николкой под предводительством энергичной дамы сквозь строй богомолок была довольно комичной. Представьте: Николка со своим колтуном в пальто до пят и карлик в жилетке с цилиндром на голове, окруженные морем «белых платочков». Бабульки семенят, обгоняя друг друга. Вся эта огромная масса, колыхаясь и разбиваясь на несколько потоков, движется на фоне Троицкого собора, церквей и высоких лаврских стен по мосту через Монастырку, оттесняя и расталкивая опешивших иностранных туристов. Те, очевидно, полагали, что происходят съемки фильма-фантасмагории, в котором герои из XVIII века оказались в центре современного европейского города.

Самая замечательная встреча с отцом Михаилом произошла в 1990 году. На Успение я пошел в Никольский храм и увидел его в левом приделе. Он сидел на своем неизменном стульчике. Николки с ним не было.

– Александр, чего я тебя этим летом нигде не встретил? – спросил он, глядя на меня снизу вверх хитро и задорно.

– Да я нынче сподобился в Париже побывать.

– В Париже? Да чего ты там забыл? Там что, православные церкви есть?

– Есть. И немало. Даже монастыри есть. И русские, и греческие.

– Да ну!.. И чего тебе наших мало?

– Да я не по монастырям ездил, а взял интервью у великого князя.

– Какого такого князя? – Владимира Кирилловича, сына Кирилла Владимировича – Российского императора в изгнании.

– Ух ты. Не слыхал про таких. И чего они там императорствуют?

Я стал объяснять ему тонкости закона о престолонаследовании и попросил его молиться о восстановлении в России монархии. И вдруг Михаил ударил себя по коленкам обеими руками и закатился громким смехом. Я никогда не видел его смеющимся. Смеялся он, что называется, навзрыд, всхлипывая и вытирая глаза тыльной стороной ладоней.

Я был смущен и даже напуган:

– Что с Вами? Что смешного в том, чтобы в России был царь?

– Ну, ты даешь. Царь. Ишь ты. Ну, насмешил. Царь! – продолжал он смеяться, сокрушенно качая головой.

– Да что ж в этом смешного?

– Да над кем царствовать?! У нас же одни бандиты да осколки бандитов. И этого убьют.

* * *

Недавно я рассказал о том, что хочу написать о знакомых юродивых моему приятелю.

Я описал ему Михаила и Николку.

– Да я их помню, – сказал он. – Они у нас несколько раз были. Ночевали при церкви.

Его отец был священником. Сам он ничего толком рассказать о них не мог, но обещал отвезти к своему отцу. К сожалению, и отец его не смог вспомнить какие-нибудь интересные детали.

– Да, бывали они в нашем храме. Но тогда много юродивых было. Сейчас что-то перевелись.

Любовь русских людей к юродивым понятна. Ко многим сторонам нашей жизни нельзя относиться без юродства. Вот только юродство Христа ради теперь большая редкость. Таких, как Николка и отец Михаил, нынче не встретишь. Многое изменилось в наших храмах. Прежнее большинство бедно одетых людей стало меньшинством. В столичных церквях появились сытые дяди в дорогих костюмах с супругами в собольих шубах. Вчерашние насельники коммунальных квартир вместе с некогда счастливыми обладателями номенклатурных спецпайков выходят из церкви, приветствуют «своих», перекидываются с ними несколькими фразами и гордо вышагивают к «Мерседесам» последних моделей, чтобы укатить в свои многоэтажные загородные виллы…

Я не завидую разбогатевшим людям и желаю им дальнейшего процветания и спасения. Многие из них, вероятно, прекрасные люди и добрые христиане. Вот только когда я сталкиваюсь на паперти с чьими-то холодными стеклянными глазами, почему-то вспоминаю Николку с его кротким, застенчивым взглядом, словно просящим прощения за то, что он есть такой на белом свете, и за то, что ему очень за нас всех стыдно. Где ты, Николка? Жив ли?

Яблоко

Шли вдвоем от всенощной. Сетка дождя над переулком светилась размытыми кругами фонарей.
- Мам, как сушат яблоки?
- В русской печке, наверное. А что тебе?
- Можно, засушим? - мальчик достал из кармана куртки большое желтое яблоко.
- У нас-то откуда печка? Плита газовая.
- А в плите нельзя?
- Что тебе вздумалось его сушить? Красивое какое... Где ты взял?
- Подарили.
- Кто, отец дьякон?
- Нет, тетенька. Женщина одна.
- Какая женщина?
- Худая такая. В платке.
- Я вон, тоже в платке. И худая. Вся церковь, считай, в платках. Ты не попрошайничал ли?
- Не-е.. Я ей сказал, чтоб она не разговаривала.
- Да ты что? Взрослым замечания делать! Господи...
- Сама же всегда говоришь: "Если с терпением и вежливо..." Вот я терпел, терпел, а она все бу-бу-бу, бу-бу-бу. Дед Матвей стал канон читать, и ничего не слышно. Я ей сказал очень даже вежливо: "Пожалуйста, не разговаривайте. Слушайте канон. Кончится всенощная, тогда будете разговаривать".
- Она тебя, небось, за ухо?
- Нет, пошла куда-то. К свечному, кажется. А как первый час стали читать, все пошли к иконам прикладываться, смотрю, она опять идет. Подходит ко мне и яблоко дает. И говорит: "Прости меня, сынок, если я не так что сделала".
- Ну, а ты что?
- Что я? - мальчик как-то по-взрослому передернул плечами. - Бог простит, говорю, и вы меня простите.

Мать отвернулась. Дождевая влага ложилась на веки, ресницы, пробиралась в глаза. Держась за руки, обошли лужу с отраженными лодочками фонарей.
- Мам, так что? Яблоко засушим?

- Яблоко-то... Ты знаешь что... - голос матери звучал растерянно, казалось, ей трудно вспомнить, о чем шла речь. - Не все сорта можно сушить. Загниет, жалко будет. Ты лучше его отцу подари. И расскажи по порядку. Он все мучается, что ему замечания делают... И яблоки он любит.
(из книги иеромонаха Макария (Маркиша) )

Радоница (в 2014 году 29 апреля): встречи и жизни

Священник Александр Дьяченко



Раньше, прежде чем стать верующим, я не любил бывать на кладбище. Даже больше, кладбище всякий раз напоминало мне о конечности моей жизни, и это было грустно. Грустно жить на земле человеку, чья жизнь конечна. Жить? А ради чего? Для того, чтобы умереть? Бессмысленно. Здесь действительно до эволюции додумаешься. Человек появился на земле как результат цепочки положительных мутаций. Домутировались до сознания, совести и разума. Схватится порой человек за голову, и зачем я стал человеком? Кому нужны были все эти мутации, если, в конце концов, я превращусь в холмик земли или горстку пепла? Тогда вполне оправдано: бери от жизни всё, что в состоянии взять, пока тебя самого черви не съели.

Только осознание, что ты слепок вечного Образа, оправдывает твоё бытие, и заставляет относиться к жизни ответственно. Открывается замысел Того, Кто любит, а ты дитя Его любви. Хорошо-то как.

Только после прихода к вере кладбище перестало быть для меня страшным местом, и превратилось в «хранилище оконченных повествований».

Наше кладбище за селом в глубине леса делится на небольшое старое, начало которому было положено ещё в 17 веке, и новое, но уже большое.

Знаете, чем, кроме размеров, отличается наше сельское кладбище от таких же, но только городских?

Так вот, практически все, кто похоронен на новом кладбище, отпеты мною. В судьбе почти каждого погребённого здесь человека мною сделана последняя запись. Я молюсь о них, помню многих из них. Тем более, что и до рукоположения жил и работал с этими людьми много лет. И знаю, что от моей молитвы во многом зависит их посмертное бытие. Наша с ними связь не прервалась по их кончине. Духовное попечение не прекращается и за гробом.

Церковный год с его устройством поминальных и родительских суббот, и особенно пасхальным служением, не позволяет нам забывать тех, кто уже ушёл. И посещение могилок на Радоницу для меня всегда превращается в какое-то особое, радостное событие. Идёшь на кладбище, как в гости к друзьям, особенно к тем, кого успел полюбить ещё при их земной жизни. С кем вместе молился и восстанавливал храм, моих братьев и сестёр.

По входу на новое кладбище меня сразу же встречает Алексей. Многому я у него научился. И во многом хотел бы походить на него. Он умел и хотел жить. Но при всём жизнелюбии болезнь научила его терпеть и смиряться. Он умирал несколько лет, но всякий раз после соборований вставал и продолжал каждое воскресенье приходить в храм и причащаться. А ушёл на Вознесение Господне, последнее, что он сказал мне, а я его успел причастить, было: «Спасибо тебе, батюшка, за всё, спасибо». Христос воскресе, Алексий!

Совсем рядом ухоженная могилка младенца Сашеньки. Неизменный причастник практически всех воскресных литургий. Он утонул в Феодосии перед днём, когда должен был пойти в первый класс. Его отец, простой рабочий, не смог спасти дитя. Николай на «калымах» в свои выходные заработал денег, и ими мы оплатили труд иконописцев. Три больших иконы деисусного чина в приделе Святителя Николая - его жертва в память о сыне.

Однажды, уже после своей гибели, мальчик пришёл к отцу во сне и сказал: «Папа, я уже много где побывал, но у преподобного Александра Свирского мне нравится больше всего». Христос воскресе, малыш! Молись там о нас.

Ирина. Ирочка, я до сих пор не могу смириться с мыслью, что ты здесь, и уже целых три года. Ты не должна была умирать, тем более в таком возрасте. Красавица ты наша. Никогда не забуду: после того, как соборовал тебя и причастил, ты взяла мою руку в свои, уже полупрозрачные от болезни, и, поцеловав, сказала: «Теперь я ничего не боюсь. Спасибо тебе». Я думаю, что ты не обижаешься, что я чуть ли не силой прогонял Андрея от твоей могилки. Бояться я за него начал. Как говорится, мёртвые к мёртвым, живые к живым. Христос воскресе, радость наша!

София, скажу тебе честно, что, так как ты пекла блины, у нас до сих пор никто не печёт. Ты думаешь, я шучу? На полном серьёзе. Те школьники, что приходили к нам тогда в храм работать, а потом «уплетали» с чаем твои блины, уже выросли, у кого-то свои дети появились, а всё вспоминают, как мы их блинами кормили. Как же нам тогда было трудно. Это сейчас у нас трапезная, и приходской дом в два этажа, а тогда — всё «на коленке». До сих пор удивляюсь, как ты везде успевала? Христос воскресе! Премудрый человек.

Прасковьюшка! Ангел мой, моя бессменная алтарница. Сегодня Радоница и твоя третья годовщина рождения в вечность. Ты читала-то по слогам, а как многому меня научила. Друг мой, как же я благодарен Богу, что Он свёл меня с тобой. Ты молись обо мне, матушка, чтобы и мне достичь твоей меры простоты. Ты, конечно же, знаешь, что твоя младшая дочь прекратила пить, а во время последнего поста даже соборовалась и причащалась. Смотри-ка, а ведь молитва твоя сделала своё дело, даже по смерти она не теряет силу. Ты по ней все глаза выплакала, а на днях она мне сама сказала: «Всё, батюшка, возврата к прошлому уже не будет». Какая же ты у меня умница. Прасковьюшка, Христос воскресе!

А здесь лежит мой старый знакомец, Николай Иваныч. На старости лет с ним случилась такая «проруха», влюбился человек, как мальчишка. Стихи о любви писать начал, а самому стыдно кому и признаться. А мне доверился. Придёт к моему подъезду, сядет на лавочку и ждёт, когда я его увижу и выйду. Достанет тетрадку, и полились «сонеты». Сколько я тебя, друг мой, в храм звал. Ты всё обещал зайти, да… так и не собрался. Христос воскресе, Иваныч!

А вот пошли богатые надгробия. Здесь, за внушительной металлической оградой, три камня. Всё правильно, семья из трёх человек. Петрович, сам был предприниматель, хороший человек, но, правда, выпивающий. Сына не уберёг, подсадили парня из зажиточной семьи на иглу. Сколько лечили, всё бесполезно. После смерти сына жена сама стала пить, да так, словно умереть решила. Жили они рядом с храмом. На нашей некогда земле дом построили, большой, красивый, жить бы в нём и жить.

Зашёл как-то Петрович к нам в церковь, а я в это время голову ломаю, где бы денег на крышу найти? Зимний храм перекрыть край как нужно. Никого в церкви, только он и я. Подошёл к нему, поприветствовал. Вижу, тяжело человеку, шутка ли, единственного сына потерять. «Петрович, — говорю, — в память о Косте, сделай доброе дело. Видел, как камнями с колокольни крышу побило, пока дождей нет, помоги нам перекрыться. Ты человек богатый, помоги. Ещё и прихожан просить буду, всем миром и сделаем. А то, боюсь, дожди пойдут, всю штукатурку внутри загубим». Петрович помолчал, лицо у него такое хорошее было, доброе, он действительно был славный мужик. Потом и говорит: «Знаешь, батя, я вот думал-думал после смерти сына как мне теперь жить, и решил, что жить буду только для себя. Так что ищи других спонсоров. Не обессудь».

И действительно, стал Петрович жить для себя. Машину новую взял, заграницей отдохнул, начал хорошо одеваться. А потом, пропал вдруг Петрович. Неделю его не могли найти. И вот, иду как-то днём в храм, догоняет меня мальчишка лет десяти: «Батюшка, пойди, погляди, что это? Я всё смотрю-смотрю и никак не могу понять». Пошли мы с ним, и привёл он меня за дом к Петровичу, там у них такая огромная лужища была. Смотрю, куда пацанчик указывает, и вижу, словно мешок из-под сахара надутый плавает, а вроде и не мешок, человеческое тело напоминает. Вызвали милицию. Невестка Петровича из лужи его и вытаскивала. Говорит, видела во лбу подозрительную дырку, словно от пули. Да кто тогда разбирался. Отпели мы его во дворе храма. А через три месяца умерла и жена. Хороший дом остался, только пустой стоит.

Христос воскресе, Петрович, я на тебя зла не держу, не думай. После того, как ты отказался, пришёл человек и сам помощь предложил, всю крышу на себя взял. У Него всё так. Ты это уже знаешь. Бедный ты человек, Петрович, никому ты уже не нужен, но я тебя всё равно иногда поминаю.

Уже четвёртый год на праздник служу на могилке молодой мамочки. Переходила в Москве улицу по «зебре» на разрешающий сигнал светофора. И вдруг под красный «вылетел» джип. Наверно была в сводке по городу за тот день про тебя крохотная заметка. Как я понял, водителя джипа оправдали. Да какая разница? Маленький минутный инцидент, а материнская боль не утихает все четыре года, болит сердце, и чёрную одежду мать твоя не снимает.

Как мы уже привыкли к этим новостным сводкам, там погибли, там взорвались, самолёт упал. А ведь всё это чья-то боль, слёзы, разбитые сердца, дети-сироты.

Мать, Христос воскресе, не плачь, начинай молиться о своей девочке. Пока силы есть, помоги ей.

Большая мраморная плита с таким же портретом молодого парня. Юра, работал в одном из магазинов своего отца. Лет пять назад убили его ночью на работе какие-то наркоманы. Помню, как плакала в церкви его мать. У нас так заведено, если близкие делают вклад в храм, икону оплачивают, покупают подсвечник, или что-то в этом роде, то мы заносим имя человека на постоянное поминовение. Предложил то же и Юриным близким. Мама услышала, прекратила плакать, подошла ко мне и тихонько предупреждает: «Ты, батюшка только не вздумай такое моему мужу сказать, а то он тебя «не поймёт». До меня дошло, если уж родного сына оставлял в магазине ночью одного без охраны работать, то действительно «не поймёт». Больше я его родных в храме не вижу. Предали тебя, Юра, самые близкие, а предали. Но ты прости им, родителей, ты же знаешь, не выбирают. Только вот, всё думаю, как они тебе в глаза смотреть будут, когда ты их там встретишь?

На Радоницу никогда никого возле твоей могилки не бывает, но я помню тебя, твою беззлобность, поминаю иногда. Бог с ними. Христос воскресе, Юра, мы с тобой и вдвоём порадуемся.

Уже на выходе встречаю одну нашу верующую из Москвы, она год назад прямо на Пасху хоронила у нас свою маму. «Раньше, — говорит, — не могла на кладбище ходить, не по себе было. А теперь сижу рядом с маминой могилкой, разговариваю с мамочкой, и так на душе хорошо, уходить не хочется».

А мы, Галочка, никуда и не уходим, это только кажется, что они где-то там, далеко от нас, а на самом деле, они рядом — в наших сердцах, нашей памяти, и нашей молитве. Ведь любовь, если она, конечно, есть, сама знаешь, и после смерти никуда не исчезает.


Источник: http://www.pravmir.ru/radonitsa-vstre4i/#ixzz307Ag6I5Q

Петровки

Автор: Мирослав Бакулин


Олег Матвеичев семь лет ходил в храм Божий и с ним никто не разговаривал. Старичок-настоятель только давал целовать крест после литургии, а на исповеди молчал и хмыкал. Олег различал двадцать четыре оттенка хмыканья батюшки, но так и не понимал, как ему начать по-настоящему духовную жизнь


Постепенно он стал охладевать и единственным выходом из всех жизненных перипетий ему казался отъезд на ПМЖ в Канаду. Английский и французский он знал сносно. И стал уж вещи собирать, как повстречал в храме отца Ферапонта.

Молодой иеромонах подошел к нему в храме и спросил как его зовут. Они познакомились. Олегу было дивно, что отец Ферапонт помнит всех прихожан по имени. Молодой батюшка всегда на исповеди спрашивал о жене, как дела у старших сыновей и о слабых легких младшей дочки. Но Олег уже решительно собирался уезжать, готовил всяческие документы.

Однажды на исповеди отец Ферапонт поинтересовался причинами его отъезда. Олег не выдержал и выпалил какие-то сбивчивые междометия о неблагоустроенной жизни в России и о том, что в Канаде тоже православные храмы есть. Батюшка было хотел сказать что-то доброе о России, как Олег выпалил:

— Да что вы, батюшка, вот вчера ваш народ-богоносец нагадил у меня в подъезде!

Отец Ферапонт помолчал и спросил:

— Ну а что тебе, собственно, нужно для нормальной жизни?

— Чтоб зарплата была в тысячу долларов, ну и… маломальское исполнение духовных потребностей.

Батюшка стал молиться о зарплате для Олега, и скоро тому выдали зарплату ровно в тысячу долларов. Но курс доллара скакал и на руки Олегу выдавали то тридцать пять, а то и двадцать восемь тысяч рублей. Такая белиберда ему не понравилась и он тоскливо жаловался отцу Ферапонту:

— И зачем я вас о зарплате в евро не просил молиться!

Приближался Рождественский пост. Поститься Олегу было сложно, он занимался тяжелой атлетикой и от поста у него кружилась голова. Ему было разрешено поститься с рыбой. К Великому посту у него, как назло, заболел желудок. Завидев у храма отца Ферапонта, он как трансформер, сложился почти вчетверо, так чтобы уровняться ростом с невысоким батюшкой и заканючил:

— Отец Ферапонт, благословите поститься с молочком и сметаной, у меня желудок больной.

— Хорошо, — отвечал батюшка, — только давай первые две недели попостишься как все, а потом посмотрим. Ты хотя бы начни, пост есть упокоение душ и учитель целомудрия, как говорит Златоуст. Вот ты для начала и угомонись.

— Да как же угомониться? — не унимался Олег — Вот вы скажите, батюшка, что хуже гордыня или чревоугодие?

— Конечно, гордыня.

— Вот видите, если я строго поститься стану, то немедленно возгоржусь.

— Ничего за две недели возгордиться не успеешь.

Две недели Олег отпостился, как положено, и сразу побежал к отцу Ферапонту:

— Все, прошло две недели!

— А ты еще, дорогой, недельку попостись.

Тут у Олега случилась истерика:

— Где? — вопиял он, — где у Святых Отцов написано, что в пост йогурт употреблять нельзя?

— Так в древние времена и йогурта-то не было. И много чего еще не было.

— Да сейчас даже в мороженом нет молока!

— Сейчас и в колбасе нету мяса, диавол в конце времен сделает так, что все будут поститься, только Бог никому уже нужен не будет. Да разве ж в воздержании от еды —смысл поста? Ты бы вот лучше Евангелие чаще читал и Святых Отцов. Пост не изнуряет, а дает легкость и цель его — частое причащение Святых Тайн.

— Да как тут читать, когда желудок пищит, и кроме этого писка на ум ничего не идет?

Олег понял, что вот так неделя за неделей ему придется допоститься до самой Пасхи, он постоял в задумчивости и добавил:

— Знаете, батюшка, какой продукт самый постный?

— И какой же?

— Мясные пельмени, съешь полкило пельменей и потом целых шесть часов есть вообще не хочется.

Отец Ферапонт заулыбался, но промолчал.

Прошло время, сердечной ликующей радостью прокатилась Пасха, печально закрылись Царские врата на Вознесение, огненным ветром снесло греховную мошкару на Троицу, и вот перед Петровым постом отец Ферапонт спросил Олега на исповеди:

— Будешь поститься?

— Нет, напостился я по самое горло. Да вот и у Апостола вычитал, что едящий благодарит Бога, а не едящий не благодарит.

— Это ты имеешь в виду послание к Римлянам: «Кто ест, для Господа ест, ибо благодарит Бога; и кто не ест, для Господа не ест, и благодарит Бога»?

— Да, апостол Павел совершенными называет христиан, которые ели мясо, а несовершенными — кто не ели. Вот, я даже выписал у блаженного Феофилакта толкование на это место: «Как благодарить тому, кто придерживается еще закона? Следовательно, благодарит только тот, кто ест». Значит благодарит Бога только тот, кто ест, а кто не ест — и не за что благодарить.

— Экий ты стал иезуит. А вот на моем старом приходе парень был, так он даже в чеченском плену соблюдал все постные дни, хоть их и так безобразно и нечасто кормили, и били постоянно. Так его ночью ангел освободил, а друга, который пост не признавал — расстреляли.

Постись и ты будешь свободен.

— От чего?

— От самомнения и поверхностного атеизма.

— Да что это за пост такой? Только Великий отпостились и снова, опять?

— Этот пост посвящен Пятидесятнице, апостолы ведь постились и молились, ожидая сошествия Святого Духа. Поэтому он и называется постом апостольским или Петровым.

Олег не послушался, накупил колбасы и пельменей и натрескался до отвала. Но смутившись духом взялся за душеспасительное чтение. И как назло чтение из Пролога попалось про преподобного Макария Унженского. Как во время Петрова поста он шел со спутниками в монастырь лесом и они уже несколько дней ничего не ели. Спутники преподобного поймали лося, увязшего в топи, но Макарий не разрешил им нарушать пост. Они отпустили лося; в день же Апостолов этот же лось сам пришел к ним, и они утолили голод.

Ночью Олегу приснился сон, что он идет в толпе и народ тесно обступил его со всех сторон, толпа эта валит сквозь широкие ворота, но ворота эти стискивают и без того плотную толпу и людей выносит через них с силой, потрепанных и измятых. Вдруг какой-то юноша взял Олега за руку, вывел его из толпы и повел его к малозаметной узенькой калитке, вывел его в тенистый парк и сказал:

— Надейся на Господа, будешь верен в малом, наречешься великим во многом.

— А ты кто?

— Я ангел Петрова поста.

Олег тревожно пробудился. В комнате все еще стоял вкусный запах от сваренных пельменей.

Народное средство от депрессии

Автор: Мария Сараджишвили


«Случай – это Псевдоним, под которым Бог действует в мире»
Блез Паскаль



У Циури Дзнеладзе умерла мама. Кето, 80-летняя старушка, везла на себе все домашнее хозяйство, давая тем самым дочери почувствовать себя просто женщиной, а не тягловой единицей. Вырастила внуков. И вдруг неожиданно слегла, и за три дня, не обременив никого, тихо скончалась.
Родные и близкие проводили ее по-людски, соблюли все соответствующие ритуалы. На панихиды люди нанесли огромное количество букетов, причем число цветов везде было строго нечетным, как и требовала традиция. Родственники и соседи не пожалели слез, оплакивая ушедшую. Вспомнили все хорошее до мелочей, а именно: как Кето всем помогала при жизни, никогда не брала назад одолженную бутылку постного масла, а если ее заливали сверху, не шла скандалить и требовать побелить потолок; сама лично мерила всем желающим давление и прочее, прочее...

Священник отпел ее перед выносом без халтуры и спешки. По крайней мере все присутствующие остались довольны его действиями. После похорон сделали скромный келех (Поминки (груз.). Похоронный ритуал в Грузии отличается от принятого в России. – Прим.авт.) на сто человек. И здесь не было допущено каких-либо вольностей и нововведений, а было все строго по неписанным тбилисским законам: периодичность тостов, нечетное количество блюд меню и тарелок. Ах, да, еще вино было двух сортов. Чего же больше? В конце, конечно, подали шилаплав (Плов с бараниной. – Прим.авт.), означающий, что келех окончен, и гости должны тихо покинуть помещение и дать родственникам наконец отдохнуть от перенесенного стресса.

Несмотря на соблюдение всего вышеизложенного, Циури заклинило. Так бывает иногда, когда близкие что-то сделают не так, не окажут покойнику того внимания, какого он заслуживал. Потом мучает совесть.

Уже и 9 дней прошли, а она все плакала и не могла успокоиться, укоряя себя то за одно, то за другое. Оно и понятно: человек, потерявший мать, сирота на этом свете.

Все 40 дней Циури не выходила на улицу и скорбела. Муж ее – Анзор, входил в положение и терпел, как мог. Но потом он и дети сообразили, что дело плохо.

Как известно, 40 дней – приличный срок, чтобы вернуться к нормальной жизни.

Циури вопреки такой логике напрочь потеряла интерес ко всем окружающим. Продолжала сидеть нечесанная и, время от времени, вспомнив что-то, начинала по новой слезный водопад.

– Может, маме психолог нужен? – предположил старший сын Лаша. – Я знаю одного раскрученного типа, 40 лари – визит. Он самым модным считается. Потому что теорию «мыльного пузыря» выдумал.

– Это как? – напрягся Анзор. Он очень подозрительно относился к врачам-мужчинам, когда дело касалось его жены.

– Надо представить свою проблему в уме, а потом сказать вслух «Пу-ф-ф!» и воздух из легких выпустить. И параллельно представить, что твоя проблема лопается, как мыльный пузырь, с треском! – объяснил сын, рисуя в воздухе огромные шары руками.

– А дальше?! «Пуфф» и все? – не понял отец. – И кто за этот бред дает 40 лар?

– Папа, ты отстал от жизни, – обиделся Лаша. – Политики и весь наш парламент только к нему и ходят. Для разгрузки. У него запись на месяц вперед. Но я могу попросить «через-через» и маму на послезавтра назначим.

Анзор покряхтел, покряхтел и решил рискнуть сотней лар – посмотреть, чем это кончится.

Три сеанса индивидуального пуфканья реального улучшения не принесли. Циури продолжала слезоточить, как гейзер на Камчатке. А «модный псих», как обозвал его в сердцах Анзор за напрасно потраченные деньги, развел густой туман, мол, случай запущенный, тут работы на несколько месяцев.

Услышав печальный прогноз, Анзор сжал лысеющую голову двумя руками и сам чуть не заплакал.

– Ва-а! Это кто нас проклял так? Вроде, на тещу денег не пожалел, похоронил, как царицу Тамару. Думал, вздохну полной грудью. Так нет. Может, джадо (Порча (груз.). – Прим. авт.) кто в гроб положил?

Тут 16-летний Гуга предложил не по годам здравое решение.

– Папа, надо священника привести. Пусть он с мамой поговорит и по ходу квартиру освятит. По-любому дешевле станет. Ты только бензин залей, чтоб мне такси не брать.

– Это идея! – обрадовался Анзор, метнув нехороший взгляд в сторону старшего сына. – А то, видишь, пузыри какие-то дурацкие выдумали. Американское поколение.

Сказано – сделано. Приехал всеми уважаемый отец Гурам, побеседовал с Циури на тему того, что «лишняя скорбь не угодна Богу». Говорил долго и хорошо, с цитатами из святых отцов. Анзор заслушался. Потом и квартиру освятили, как планировали.

Но не помогло и это.

Тогда несчастный муж прибег к последнему средству – позвал соседку Иамзе. Весь квартал знал ее мудрость в любых жизненных вопросах. Она при коммунистах кассиршей 25 лет проработала. На людей у нее чутье. Ей даже кличку придумали «Глаз-алмаз – мастер-класс». В смысле, к любому подход найдет.

Иамзе зашла на цыпочках в спальню затворницы, повела разговор издалека и попыталась надавить на самую больную женскую точку.

– Так тебя, Циури, генацвале, завтра муж бросит. Ты же знаешь, мужчины слез не любят. И внешний вид такой тоже.

Циури заплакала с новым приливом энергии, будто кто резко кран открыл. Пришлось валерианкой отпаивать.

Одним словом, все методы лечения нервного срыва были исчерпаны. И тут троюродный брат Циури, известный прохиндей Сулико, сказал, что у него есть шикарный план под названием «Экстремальная ситуация».

Анзор только безнадежно нервически дернул плечом.

– Делай, что хочешь!

И уставился в окно потухшим взглядом.

Сулико вихрем ворвался к Циури, накинул на нее кое-как одежду и, словно мешок с картошкой, запихнул ее в свой «опель». Потом дал газ, и машина рванулась с места, сжигая и без того лысые покрышки.

– Куда мы едем? – слабо охнула Циури, качаясь из стороны в сторону на крутых виражах.

– На Кукийское кладбище! – буркнул любитель экстрима. – Хочу похоронить тебя рядом с бедной Кето. Все равно живешь, как мертвая.

Не слушая Циуриного лепета, Сулико высадил ее у могилы, развернулся и уехал. (Хотя потом он рассказывал, что отъехав на большое расстояние, следил, что будет дальше. Так сказать, для страховки.)

Циури волей-неволей пришлось включить мозги и добираться до дому пешком. К вечеру доплелась до пункта назначения, как говорится, без рук, без ног и, самое главное, без всякой возможности рыдать в три ручья.

На второй день Сулико повторил тот же номер, не обращая внимания на Циурины мольбы и стоны. Но высадил он ее на другом конце города для разнообразия и новых ощущений.

Циури опять пришлось тащиться назад, проклиная Сулико за сердечную заботу.

Вдруг у какого-то супермаркета она увидела старушку с протянутой рукой. Поравнявшись с ней, Циури вздрогнула от неожиданности. Те же голубые глаза за толстыми стеклами очков, тот же красиво изогнутый нос, и та же робкая, просящая улыбка. Перед ней стояла Кето – ее мать, живая и невредимая. Только одета была как-то не так.

Циури издала крик и бросилась обнимать старушку, плача и объясняя, как ей тяжело в этом холодном мире без матери.

Старушка прижимала ее к себе и говорила срывающимся голосом:

– Не плачь, милая, не плачь! Я здесь! Я с тобой!

... Потом, конечно, все выяснилось. Не было тут ни фантома, ни двойника, ни воскресения из мертвых.

85-летнюю Лали оставил на улице ее сын. Продал квартиру, а сам уехал в Испанию в поисках лучшей доли. Сказал напоследок: «В Грузии ловить нечего! Тупик на много лет вперед!» Сперва он высылал ей деньги на съемную комнату. Потом перестал. Дела у него не пошли, как планировал или что-то случилось, Лали сказать точно не могла. Сын больше не звонил, да и звонить было некуда.

Так Лали стала ночевать в подвалах, а днем стоять у супермаркета, откуда не гнали.

Этот нехитрый рассказ так потряс Циури, которая видела такие истории только по телевизору, что она вцепилась в руку «обретенной матери» и потащила ее к себе домой. Сама еще удивлялась, откуда только силы взялись.

Вот что значит Его Величество Случай. Мало ли в Тбилиси нищих старух в подземках и на главных улицах. Кто на них всерьез реагирует? Да никто. Кинул мелочь и пошел дальше. А тут все совпало: и Циурина депрессия, и внешность матери, и то, что Лали была действительно бездомная, а не просто «подрабатывала» к пенсии...

Анзор ходил из угла в угол. Нервничал так, что даже кушать не мог. Где, спрашивается, столько времени пропадает эта негодяйка-жена?

В этот напряженный момент раздался звонок. Анзор резко рванул на себя дверную ручку и остолбенел: на пороге стояла его воскресшая теща, а рядом сияющая, прежняя Циури.

– Лали будет жить у нас! – объявила вмиг выздоровевшая жена, стремительно направляясь в сторону кухни.

Старушка, невероятно смущаясь, просеменила за «дочкой». Анзор смотрел на нее во все глаза, не в силах сказать что-то осмысленно-членораздельное.

А Циури уже вовсю громыхала посудой на кухне, свистел закипающий чайник, в мойке бежала вода на скопище грязной посуды.

Анзор наконец-то вспомнил, что ему шептала на ухо Иамзе после своей неудачной попытки вернуть к жизни его жену.

–... Есть такое народное средство от депрессии. Надо найти кого-то кому хуже, чем тебе и сделать все, чтоб ему стало лучше... Только вот где такого человека для Циури разыскать?

У Анзора поплыли перед глазами его мечты двухмесячной давности. Вот, мол, когда теща умрет, можно будет, наконец-то расслабиться и пожить в свое удовольствие. А именно: класть ноги выше головы, лишний раз цыкнуть на бестолковую Циури за то или за это, не выбирая выражений и так далее. При Кето все же как-то приходилось себя в чем-то ущемлять.

А тут вон как дело повернулось. Вторая теща уже на кухне сидит и чай пьет. И похожа-то как! Будто одна мать их родила.

Потом рассудил, что лучше потерпеть в доме вторую тещу, чем истерики жены на ровном месте. И пошел в кухню со своей дежурной фразой.

– Эй, женщина, что у тебя есть покушать?