Сообщения без ответов | Активные темы

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Начать новую тему  Ответить на тему 
 Страница 1 из 1 [ Сообщений: 9 ] 
АвторСообщение
Наша вера и наши близкие
СообщениеДобавлено: 02 июн 2013, 22:09 
Не в сети
Аватара пользователя

Для нас для всех актуальна проблема веры. Ее никогда не бывает много. А мало... почти всегда. Особенно остро это начинаешь понимать и чувствовать, когда ушло из жизни самое дорогое и любимое, часть тебя - когда теряешь близких людей. Без веры горе наверное тоже можно пережить. Наверное. Но как? Не знаю. Ведь даже с верой ох как сложно... И вот, когда горе приходит, начинаешь понимать, не на словах - на практике жизни, что такое маловерие, сомнение... И как тяжело с ними. Но пусть даже с такими спутниками, как говорил храбрый Мыш из "Покорителя Зари" Льюиса: "Вера - это наше все".
Когда же мы сами, как ни мало, но все же что-то приобрели, нам хочется этим делиться. И труднее всего оказывается делиться с близкими. Почему-то именно они, как правило, не хотят ничего слышать и воспринимать. Дело в них? Или все-таки в нас, когда мы хотим, но не умеем? И почему не умеем именно и особенно в ситуации с теми, кто ближе всех? Парадокс или закономерность?
Об этих вопросах размышляют Марина Бирюкова и Оксана Гаркавенко в статье "Как говорить с близкими о вере?"
Статья, на мой взгляд, хороша еще тем, что в ней нет прямых ответов и поучений: надо так и так. В ней просто приводятся несколько историй из жизни разных людей, и люди, которые эти истории рассказывают, у которых разный жизненный опыт и разные семейные ситуации, попутно размышляют, анализируют, осмысливают свой собственный - пусть даже отрицательный - опыт разговора с близкими о вере. Итак


Как говорить с близкими о вере?

Есть одна проблема, с которой сталкивается едва ли не каждый православный христианин. У нас, верующих, есть неверующие родственники и друзья. Нам горестно сознавать, что эти дорогие нам люди отделены от нас непроходимой стеной, притом в самом главном. Порой мы пытаемся эту стену разрушить, но желаемого результата в большинстве случаев не достигаем. Почему? Ведь нами двигают самые лучшие намерения: мы обрели Радость, и нам хочется, чтобы то же произошло с нашими близкими и дорогими. А они, эти близкие и дорогие, вдруг упираются, говорят совсем не то, что мы хотим от них услышать, и к вере не приближаются ни на йоту. То ли потому, что они такие упрямые, то ли потому, что мы говорим не так, как надо. А как надо? И надо ли вообще? Зависит ли чья-то судьба, чье-то обращение от того, как — хорошо или плохо, удачно или неудачно — говорим с ними о вере мы?.. Впрочем, в иных ситуациях такие разговоры возникают с неизбежностью — когда «линия раздела» проходит между детьми и родителями, между супругами, между братьями и сестрами. Между близкими друзьями, наконец. Какими быть, как себя вести, чтоб разговор, пусть даже и спор не перерос в конфликт, а конфликт — во взаимное неприятие? Сначала познакомимся с несколькими человеческими историями, а потом попробуем сделать какие-то выводы. По вполне понятным причинам наши респонденты на сей раз (что, в общем, для нашего журнала нетипично) останутся анонимными.
***

— Вот уже несколько лет, как я осознаю себя православным, воцерковленным человеком, но это никак не способствует миру и взаимопониманию в семье. Дело в том, что мой муж — ладно бы просто неверующий! Он относится к вере, к Церкви и ко всему, что с нею связано, резко негативно. Мои друзья говорят мне, что это может быть связано еще и с ревностью: он ревнует меня к той жизни, в которой сам не может, не хочет участвовать.

Одно время я не сообщала мужу, что иду в храм, чтобы не раздражать его, просто собиралась и уходила. Но куда еще можно идти в воскресенье в восемь утра? Разумеется, он все понимал, и, мне кажется, это его еще больше злило. Я стала говорить, что пойду в церковь, но в ответ слышала: «Делать, что ли, нечего? Лучше бы нормальный обед приготовила». Это еще в лучшем случае.

Практически та же ситуация — в семье моей сестры. Мы с нею пришли в Церковь вместе, и мужья наши в неприятии этого факта объединились. Муж сестры, как и мой, грозился выбросить из дома иконы, потому что они мешают и портят интерьер. До недавнего времени любое совместное праздничное застолье наших семей через пять минут перетекало в богохульство, в охаивание православной веры, в насмешки над нашим с сестрой образом жизни, над нашей глупостью, позволяющей наживаться хитрым попам... Сейчас мужья немного успокоились: или поняли, что «умнеть» мы не собираемся, или просто надоела им эта тема.

Особенно болезненной нашу проблему делает еще вот что: мы обе не могли не привести в храм своих детей. Конечно, они причащаются, моя Оля (она старше своего двоюродного братишки) недавно впервые исповедовалась, и для нас обеих это было очень большим и светлым событием. Но уводить дочку из дома в храм мне приходится чуть ли не тайком (не только от папы, но и от бабушки, то есть свекрови), а что касается моего племянника — после каждого посещения храма и воскресной школы его папа (мой, соответственно, зять) тщательно промывает сыну мозги, причем в выражениях не стесняется и о мамином авторитете не заботится нисколько.

Вы спрашиваете, как говорить с близкими о вере? А для меня вопрос стоит иначе: как защитить свою веру от поругания — не где-нибудь, а в моей собственной семье? Хулу на меня я могу стерпеть, лишь бы только лишний раз не обострять ситуацию. Но если я слышу хулу на Бога — я должна очень четко этому воспротивиться, очень внятно сказать «нет». Остановить человека так, чтобы он все понял и больше ничего подобного говорить не смел. Но у меня не получается. Почему? Почему я теряюсь и не могу найти слова?

Да, в отношении мужа к христианству есть и моя доля вины. Я человек не красноречивый, говорить так, чтобы все вокруг заслушались, не умею и, по правде сказать, не так уж хорошо знаю Священное Писание, Предание, историю Церкви, богослужение, наконец.

Муж намеренно задает мне агрессивные, провокационные вопросы: хочет доказать, что я сама не знаю, во что верю. Я знаю, во что верю! Но я не научилась об этом говорить. Наверное, надо учиться. Но, с другой стороны, будь я хоть профессором богословия, вряд ли это изменило бы ситуацию. Бесполезно доказывать, что вне Церкви нет спасения — человеку, который вообще не верит в посмертную жизнь.

Все же какие-то сдвиги есть. Вчера дождалась, пока он заснет, встала перед образами читать молитвы и Псалтирь. А муж проснулся и заглянул в ту комнату, где я молилась. Я сжалась: обычно он в таких случаях начинает меня пародировать, может и нецензурное что-нибудь сказать, а потом выходит, громко хлопая дверью. На удивление, в этот раз ничего не сказал и дверь закрыл тихо. Может быть, по моим молитвам?

* * *

— Каждое воскресное утро я и мой младший сын спешим в храм. Стараемся не опаздывать на службу, ведь Алеша — алтарник. Когда мы начали сюда ходить, ему было восемь лет, сейчас четырнадцать. Пока ходим вдвоем, без папы.

Знаю, что во многих семьях такая ситуация, когда жена в храм ходит, а муж — нет, порождает проблемы, а нередко и серьезные конфликты. Слава Богу, теперь у нас с этим все благополучно. Муж, хоть и остается по воскресеньям дома, к нашей вере относится уважительно, и я очень благодарна ему за это. Но получилось так не сразу.

Раньше у нас в семье мои посещения храма, попытки говорить с мужем о вере назывались «новая Наташкина блажь». Сказано было не мне, а моей подруге, которая мне эти слова передала. Муж тогда сказал: «Моя Наталья раньше в партию играла, теперь нашла себе очередную игрушку. Надеюсь, скоро пройдет». Я и вправду с молодых лет была комсомольской активисткой, потом вступила в партию... Причем все это было отнюдь не из карьерных соображений, и даже не от избытка «идейности», нет! Мне просто хотелось работать с людьми, быть с ними, что-то для них делать. Потом, естественно, наступило разочарование во всей этой «деятельности». И муж поначалу воспринял мое воцерковление именно в такой плоскости — тем более, что сам он не был особо верующим. Он наполовину русский, наполовину азербайджанец, но его родители не были ни христианами, ни мусульманами. Когда мы поженились, он не относил себя ни к какой религии. Я предложила ему креститься, потому что сама была крещена еще в детстве. Муж сказал: «Хорошо, будем с тобой вроде как одной веры». Но, как, увы, нередко бывает, за крещением не последовало никакого дальнейшего продвижения по этому пути.

Когда я с сыном начала в воскресные дни ходить в храм, муж поначалу выражал неудовольствие: «Обязательно сегодня, что ли?». Я старалась объяснить ему, почему это обязательно. Слава Богу, он человек интеллигентный, воспитанный, кулаком по столу не стучал и истерик не закатывал. Но какое-то неприятие поначалу все равно ощущалось. Конечно, он по воскресеньям хотел меня и Алешу видеть дома.

Потом муж увидел, что это не «новая блажь», что все это очень серьезно. Не мне об этом судить, но, может быть, он замечал, что я в чем-то менялась к лучшему. Уж в одном точно изменилась: бросила курить, чего раньше сделать никак не могла. Он видел, что «блажь» не проходит, и что воцерковление мне во благо.

И это, наверное, главное. Не как о вере говорить, а каким быть, чтоб близкий человек поверил: то, что с тобой происходит — благо. А говорить надо — терпеливо. Человек зрелого возраста не может обратиться за два дня. Нужно время. Время и дела. К счастью, у нас в приходе добрые дела делаются.

Как и любому отцу, моему мужу интересно видеть успехи сына, поэтому он вместе со мной приходил на спектакли, которые мы подготавливали к праздникам в воскресной школе. И видел там других родителей, наших прихожан — интеллигентных, умных, вполне современных людей, а вовсе не каких-то темных, отсталых старушек. И вот, я вижу, что он все больше интересуется Православием, задает разные вопросы. Почему католических священников называют «святой отец», а православных — нет? Можно ли обращаться к Всевышнему «своими словами» или только теми молитвами, которые даны в молитвослове? Какова посмертная участь людей некрещеных? Могут ли православные за них молиться? Не всегда я могу ответить, в таких случаях он говорит: «Спроси батюшку». Я так и делаю. Батюшка наш по воскресеньям ведет в храме лекторий. Полученными на лекциях знаниями стараюсь поделиться с мужем. Дома говорю: «А мы сегодня разбирали такое-то послание апостола Павла. Знаешь, оказывается, вот это слово и вот это выражение в древности имели такой-то смысл...». И муж мой пересказ слушает заинтересованно! И книги читает, которые я приношу из храмовой библиотеки — как ни мало у него времени на чтение вообще.

Однажды наш папа зашел за сыном в воскресную школу, увидел, как учительницы мучаются со старым компьютером, и подарил школе новый компьютер и принтер.

Иногда мой муж говорит: «Меня в Церковь грехи не пускают». Я стараюсь убедить его в том, что это отговорка: Церковь не для праведников, а для грешников, Господь принимает всех искренне кающихся. Муж понимает, что надо исповедаться, но... Это очень серьезная проблема — первая исповедь. Все, кто воцерковлялся во взрослом возрасте, знают, что это такое, через какой рубеж нужно перейти. Я пытаюсь объяснить, как могу, что всем это поначалу невероятно трудно, но другие ведь с этим справлялись, справится и он.

Да, пока муж приходит в храм редко — только на Рождество и Пасху. Но, тем не менее, к моей вере он относится с пониманием и уважением. Я благодарна Богу за то, что мне достался такой понимающий муж, и мне остается только молиться, чтобы Господь и его в Свою Церковь привел. Я завидую тем нашим прихожанам, которые приходят на Литургию всей семьей. Дай Бог, чтобы и мы однажды стали «малой церковью» и подошли к Чаше со Святыми Дарами все вместе.

* * *

— Как говорить с близкими о вере? Не знаю. На мой субъективный взгляд, нам, мирянам, вообще не надо спешить миссионерствовать. Не наше это дело. Думаю так даже не потому, что моя единственная миссионерская потуга (попытка отвратить от неопятидесятничества подругу, попавшую в эту секту) оказалась безуспешной и закончилась разрывом отношений. Мне кажется, что в основе такого рода дерзаний — надежд привести к вере наших неверующих близких — лежит не только забота об их душах, но и неосознанная гордыня. С чего мы, собственно, взяли, что именно мы, со всеми нашими несовершенствами, можем стать орудием чьего-то спасения? Кто посылал нас на проповедь?

«А Кто посылал апостолов?» — возразила мне на это одна верующая женщина. Не могу разделить ее благочестивого энтузиазма. Апостолов послал на проповедь Господь, и само слово «апостол» означает «посланник». Скажут: но ведь не одни апостолы проповедовали; христианство не распространялось бы с такой скоростью по всей ойкумене, если бы обретавшие веру христиане первых веков не проповедовали тоже. Однако для того, чтобы проповедь современных мирян была успешной, мы и жить должны так, как первые христиане, чего большинство из нас, очевидно, не делает. В Писании сказано: Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? <...> Но хочешь ли знать, неосновательный человек, что вера без дел мертва? (Иак. 2, 14, 20).

Что касается моей подруги... Какое-то время мы спорили до хрипоты, потом решили вероучительных вопросов не касаться. Но все равно периодически касались, причем подруга стихийно старалась строить нашу дискуссию по алгоритму, описанному диаконом Андреем Кураевым: когда грехи православных противопоставляются добродетелям баптистов. Я со своей стороны пыталась удержать спор в рамках сравнения вероучений, причем сама тоже далеко не всегда проявляла терпение и такт. К примеру, речь заходила о каком-нибудь месте в Священном Писании, и я говорила, что святитель Иоанн Златоуст толкует данный текст так-то и так-то. В ответ слышала: «Ну и что теперь? Мало ли, кто там как истолкует? А я считаю, что этот стих надо понимать вот так». В подобных случаях я не могла удержаться от усмешки. Конечно, трудно в такой ситуации не улыбнуться, но вот, пишу сейчас об этом и думаю: а мне бы понравилось, если бы друзья иронически улыбались, когда я говорю о своих религиозных убеждениях? Все это приводило к трениям, взаимным недовольствам. В конце концов, я однажды вспылила (надоело слушать всякую чушь о православных священниках) и предложила расстаться. Подруга в секте по сей день, туда же привела троих своих детей.

В общем, не умею я говорить с близкими о вере... А может быть, надо научиться? Может быть, я просто оправдываю свое неумение тем, с чего здесь начала?

* * *

— Не так нужно ставить вопрос. Не в том он состоит, умеем ли мы говорить с близкими о вере, а в том, умеем ли мы понимать наших ближних, даже самых близких.

На 73-м году жизни моей мамы я предложил ей креститься. Она согласилась, причем я сразу понял: она давно ждала, что я ей это предложу. Ждала, потому что чувствовала необходимость, даже какой-то свой долг это сделать. Но чувство необходимости и активное желание — разные вещи. Активного желания не было, был страх: «А мы с тобой вместе там, в церкви, будем? Ты все время рядом будешь?..». Я нашел пожилого — близкого маме по возрасту — священника, который, по моему разумению, должен был очень хорошо, умиротворяюще на нее подействовать. Все прошло благополучно, батюшка поздравил новокрещеную христианку, подарил ей молитвослов, посоветовал почаще бывать в храме. Но на обратном пути мама выглядела, скорее, обескураженной и растерянной, чем счастливой, и несколько раз повторила: «Не знаю, стоило ли мне это делать... Нет у меня уверенности, что я правильно поступила...».

Это было уже несколько лет назад, и активного стремления к воцерковлению мама так и не проявила. В храм не ходит. Молится ли дома? Может быть, и молится както по-своему, про себя, но подаренного молитвослова не открывает. Однажды сказала: «Не получится из меня верующая. Поздно. Жизнь прожита иначе. Не переделаться». Я знаю людей, впервые перешагнувших порог храма и в более позднем возрасте... Но кто может сказать, чем они отличаются от нее? Один Господь ведает, почему это происходит с одним человеком и не происходит с другим.

Я приношу ей книги, епархиальную газету, журнал, она это выборочно читает, говорит, что ей интересно, а интерес все-таки о многом свидетельствует. Но сам разговора о вере с нею не завожу. Мне не хочется, неловко, дискомфортно говорить с нею о вере. Да и она тоже не тянется к таким разговорам. Дело еще и в том, что мы не привыкли к откровенности. Я подсознательно защищаю свой мир от нее, а она закрывает свою внутреннюю жизнь от меня. У нас хорошие, теплые отношения, ведь я уже давно — ее единственная опора и защита. Но вместе с тем мы существуем в каких-то параллельных мирах. Она считает, что я никогда не пойму ее. А пойму ли я ее, в самом деле? Много ли я о ней знаю... зная практически все?

Мне представляется, что когда человеку за семьдесят — ему должно быть уже не до сомнений, не до метаний. Это ведь как на войне — атеистов не бывает. Но мнето самому пока еще не за семьдесят... И могу ли я на самом деле понять человека, перешагнувшего уже этот рубеж?

Я говорю себе, что не хочу ничего ей навязывать, а на самом деле я не хочу создавать проблемы себе. Мне гораздо проще сходить в храм одному, чем с нею. Гораздо проще молиться так, чтобы она этого не видела и не слышала, чем предложить помолиться вместе. Если бы между нами не было отчуждения, если бы не было моей гордости и эгоизма — все было бы иначе, и вообще не было бы такой проблемы — как говорить о вере. Оно само бы говорилось...

* * *

Я пыталась говорить о вере с человеком, который очень много для меня значит и очень много мне дал. И у меня не получилось, хуже того — наши отношения дали трещину из-за этого.

Она вошла в мою жизнь давно — в предыдущую геологическую эпоху. Мое психологическое состояние в те годы можно было охарактеризовать как кризисное, и мне очень нужна была умная любовь. Не бабья жалость, не фальшивая задушевность, смешанная с плохо скрываемым любопытством, не поучения в стиле женского ликбеза, не покровительство, которое нам бессознательно предлагают многие, нет — именно она, лишенная сентиментальности, трезвая, умная, внимательная любовь. Как я догадалась, что даст мне ее — не кто-то другой, а именно эта женщина? До сих пор не понимаю. Мы не были знакомы близко. Я знала, что ее зовут Ирина, что она на несколько лет старше меня, немного знала ее семью. И чем она занимается — тоже знала, конечно. И вот, я подошла к ней в коридоре — в нашем здании было много офисов и один коридор на всех — и спросила: «Можно мне с вами поговорить?». И мы начали говорить, и проговорили много лет — много о чем, но главным образом почему-то — обо мне.

Многое из того, что говорила мне Ирина, сказал бы настоящий, умный священник, духовник — если бы судьба распорядилась иначе, и он бы встретился мне в те годы.

Например: «Ты должна понимать, что с тобой сейчас происходит. Ты открываешь свою греховность. Долгие годы ты бессознательно идеализировала и романтически возвышала себя — а теперь вот увидела, что представляешь собой на самом деле. И у тебя от этого шок. Ты не знаешь, как относиться к себе теперь, потому что тебя, как и всех нас, не научили грамотно к себе относиться. Ты знакома с христианской литературой — ты понимаешь, что такое грехопадение? Читала, что наша природа поражена грехом?»

Судьба развела нас с Ириной, она уехала жить в другую страну. Однако нас — а верней, меня — выручил вошедший в жизнь интернет. Если бы не ее письма...

Если бы не ее письма, я, возможно, и не дошла бы до Церкви. Я шла к Евхаристии, поддерживаемая Ириной. Но вот грустный парадокс: сама она так и не пришла к Чаше Христовой — ни удары, ни потери, ни тяжелая, мучительная болезнь (фактически — инвалидность), ни, наконец, подступающий под горло возраст ее к этому не привели. Глубокая, богатая, талантливая натура не нашла в своих глубинах отклика Христу. Любившая и спасшая своей любовью многих, не смогла полюбить Того, Кто есть Любовь.

Почему? Не знаю. Винить себя?.. Да, наверное, надо винить себя. Не в том, что не обратила, нет — этот вопрос решается на ином, как говорится, уровне, и вряд ли моя персона могла играть здесь заметную роль.

Винить себя надо, наверное, в том, что в моем электронном ящике не стало ее писем, и что я не помогаю ей сегодня так, как она вчера помогала мне.

Тема Церкви и воцерковления возникла в нашей переписке закономерно — ведь я привыкла делиться с Ириной именно внутренней жизнью, то есть тем, чем не очень-то поделишься с другими. Ирина всегда умела уважать чужие верования, причем уважать не ритуально, не в порядке вежливости, а на самом деле: «Мне это, может быть, чуждо, но для кого-то это — спасение». От вульгарной критики, от безграмотных нападок на Православие она далека бесконечно. Ее отдаляет от этого внутренняя культура. Еще один грустный парадокс: не всякий, называющий себя православным, уважает Церковь так, как уважает ее Ирина, которая упорно называет себя неверующей.

Но, коли так — почему же именно здесь между нами что-то хрустнуло? Судя по ее коротким и нервным письмам, написанным в момент очередного маленького конфликта (конфликты вспыхивали, но гасились взаимными извинениями — нам все-таки не хотелось терять друг друга) — потому что я категорически настаивала на своем и весьма горячо, возможно, агрессивно доказывала ей, что она неправа.

Ну а как иначе?.. Что еще можно сказать человеку, произносящему такие вещи: «Булгаковский Иешуа нравится мне гораздо больше евангельского Христа. Это, по крайней мере, целостный образ, а от Нового Завета у меня не остается определенного впечатления — там все очень противоречиво и странно...»

Или: «Христианство, как, впрочем, и любая другая религия, настораживает меня тем, что предписывает человеку определенный кодекс поведения, обещая при этом награду либо кару. Это несвобода. Я ее не приемлю».

Я тут же бросалась в бой — и неосознанно переходила какую-то заповедную черту. Именно после этого Ира вспыхивала: «Рассказывай, пожалуйста, мне о своей жизни, мне это интересно. Но, ради всего святого, не пытайся переделывать меня!»

Я обещаю не пытаться ее переделать, но не могу успокоиться. Мне действительно непонятен этот глубокий отказ Богу в доверии. «Я не могу молиться, потому что я не понимаю, Кому молюсь. Я не чувствую Его. У меня нет никакого с Ним контакта». Следует, однако, заметить: местоимения, относящиеся ко Всевышнему, она всегда пишет с прописной буквы. В этом тоже сказывается культура. Только культура или что-то еще? Я хорошо помню момент, когда сквозь темные тучи пробился вдруг тонкий луч: «Ты, наверное, права. Мне просто нужно понять, что это — есть, и что оно — радостно».

Конечно, она нуждается в помощи! А я не могу ей помочь. То, что я написала выше, верно — не человек человека обращает, но Сам Господь. Следует ли, однако, из этого, что мы не можем, не должны помогать? Церкви бы не было, если бы люди на протяжении тысячелетий не помогали друг другу обратиться, а началась эта помощь с апостолов...

Впрочем, стоп — здесь важно разобраться, чего именно я хочу. Я хочу помочь другу? Именно из-за этого желания я вспыхиваю и переступаю ту самую черту, границу личности? Вряд ли можно так вспыхнуть от любви к ближнему. Так вспыхнуть можно только от агрессии. От неосознанного стремления — не просто защитить что-то свое, а именно завоевать соседнюю вселенную, хотя бы в чем-то подчинить ее себе... Или, по выражению Ирины, — переделать.

Кто-то скажет: так и святые до рукоприкладства, случалось, доходили, защищая Истину. Но в том-то и дело: святые защищали Истину от ее врагов, а не от тех, кто относится к ней с глубоким уважением. Мы горячимся не из-за Истины — из-за себя.

Кто знает, может быть, я пытаюсь научить христианству человека, который на самом деле куда ближе ко Христу, чем я. Я не могу написать это уверенно, потому что внутренняя ситуация моего друга мне во многом непонятна. Но если непонятно, темно — так тем более не стоит врываться в чужую душу и пытаться навести в ней свои порядки. Что примечательно: сама Ирина никогда не пыталась навязать свои взгляды мне, и именно этим отличалась от многих иных доброжелательниц, по-своему, впрочем, искренних.

Вопрос: «Как говорить с близкими о вере?» — следует предварить другим вопросом: а для чего мы собираемся с ними о вере говорить? Ради них? Ради Истины как таковой? Или ради себя самих? Когда мы ответим себе на этот вопрос честно, многое для нас изменится. Может быть, даже не только для нас, а для наших близких тоже.

* * *

Говорить с близкими о вере я уже перестала. Это бесполезно, если люди сами не хотят отозваться Христу, если гордыня и высокоумие не дают им расслышать слово Истины. У них есть сегодня все возможности, мыслимые и немыслимые — действующие храмы, воскресные школы, лектории, книги, православные телеканалы... Но они предпочитают жить иначе. Им больше нравится читать какой-нибудь «Код да Винчи» или сомнительные псевдохристианские сочинения Улицкой, чем подлинно православную литературу. Пытаешься чтото сказать, а в ответ слышишь: «Мама, да угомонись ты со своим Православием! Мы другие, понимаешь? У нас другие взгляды. Почему ты не оставляешь за нами право быть не такими, как ты?». — «Да ведь Христос на землю пришел — для того, чтобы всех спасти, а не только „таких" или „других", как вы этого не поймете...» — «Это, опять же, твое убеждение. Люди не глупей тебя считают, что это был просто человек, бродячий иудейский проповедник, а из него сделали Бога...» — это сын говорит, а невестка: «Нет, подожди, я согласна, я верю, другое дело, что я в эту церковь никогда не пойду. Бог должен быть в душе, а не в обрядах...».

Всовываю им книги — от Феофана Затворника до митрополита Антония Сурожского, от Иоанна Златоуста до протоиерея Димитрия Смирнова — прошу, почти умоляю открыть, заглянуть, поинтересоваться. Настойчиво зову с собой в храм. Но им некогда. У них дела поважнее, встречи поинтереснее. Сержусь, гневаюсь, каюсь потом на исповеди в грехе гнева и осуждения. Но, с другой стороны, как не гневаться? Люди в условиях принудительного атеизма и полного отсутствия всякой информации пробивались к вере и Церкви, рисковали карьерой и свободой... Я к таким людям не принадлежу, увы. В советские годы я была твердо убеждена, что Бога нет, и даже атеистический кружок вела у нас в школе. Я ведь химик, и поэтому мне поручили атеистический кружок — с помощью химических опытов доказывать, что нет никакого Творца... Мне теперь и смешно, и горько, и стыдно. Но ведь я-то хотя бы в новые времена как-то к Богу пришла. А эти... Впрочем, может быть, это за грехи мои мне? За атеистический кружок? Сын, между прочим, мне уже сказал: «Я, в отличие от тебя, неверующий, но я никогда бы не стал вести атеистический кружок. Я знаю, что нельзя отнимать веру у тех, кому она нужна. А ты всегда в крайностях: неверующая — борешься с верой, уверовала сама — борешься с неверием. Ты можешь не бороться, а просто жить? Жить, как тебе самой подходит, и не трогать других при этом?». Может быть, он в какой-то мере прав, не знаю.
http://www.pravoslavie.ru/smi/52582.htm


 
Re: Наша вера и наши близкие.
СообщениеДобавлено: 02 июн 2013, 23:06 
Не в сети
Аватара пользователя

Кстати, может быть, давайте здесь поделимся вопросами и своим опытом общения с близкими на эту тему? Не обязательно даже своим, может кто-то из знакомых и друзей делился таким опытом? Или просто мыслями?


 
Re: Наша вера и наши близкие
СообщениеДобавлено: 03 июн 2013, 00:49 
Не в сети
Аватара пользователя

Как подчеркивалось в приведенных историях, лучшая форма общения - добрые дела и поменьше слов...
Все-таки лично я не хочу чтоб меня "учили жить" и стремлюсь поступать с ближними так, как хочу, чтоб поступали со мной (т.е. соответственно тоже не "учу жить"). Этим мне нравятся Церковь и университет - здесь не учат, здесь преподают. Хочешь - возьми свой крест, не хочешь - кроме тебя это не особо кому-либо надо...
Ближние иногда имеют дерзость учить, но зачем унижаться и отвечать тем же? Не лучше ли промолчать?


Господь пасет мя и ничтоже мя лишит...


 
Re: Наша вера и наши близкие
СообщениеДобавлено: 03 июн 2013, 22:09 
Не в сети
Аватара пользователя

Цитата:
Вопрос: «Как говорить с близкими о вере?» — следует предварить другим вопросом: а для чего мы собираемся с ними о вере говорить? Ради них? Ради Истины как таковой? Или ради себя самих? Когда мы ответим себе на этот вопрос честно, многое для нас изменится. Может быть, даже не только для нас, а для наших близких тоже.

А это мысль... Хорошо бы об этом подумать...


Воскрес Христос - и Жизнь вступила в свои права (св. Иоанн Златоуст)


 
Re: Наша вера и наши близкие.
СообщениеДобавлено: 04 июн 2013, 19:22 
Не в сети
Аватара пользователя

Лена, спасибо за статью и размышления! Меня эта тема очень волнует. Большую часть своей жизни я прожила особо не задумываясь о Боге. А в школе, так и вообще была ярой атеисткой и даже гордилась этим. Да и родители мои тоже никогда не говорили о Боге. И своих детей мы с мужем тоже вырастили атеистами. Когда умер мой муж, я впервые прочла Евангелие, впервые читала молитвы. И мне очень хотелось делиться своими новыми знаниями с близкими и любимыми, а особенно - с мамой и детьми. Мне стало очень страшно за них, что они живут без веры. И не нашла понимания. Нет, вроде бы меня не осуждают, но и говорить о Боге и вере не хотят. И те люди, с кем я близко общалась на работе, тоже не захотели говорить со мной о Боге. Молча выслушивали (это в лучшем случае), а иногда и просто переводили разговор на другие темы. Постепенно я перестала предпринимать такие попытки. Для себя я решила, что у каждого человека свой путь к Богу. Что дело не в том, что я не умею рассказать о Нем (хотя это правда), да и знания мои очень скудны. Говорят, что Бог зовет каждого человека к Себе в свое время. Главное - услышать Его. Вот только мне бы совсем не хотелось, чтобы мои дети повторили мой путь к вере - через горе.
Может я и не права.


 
Re: Наша вера и наши близкие.
СообщениеДобавлено: 09 июн 2013, 10:57 
Не в сети
Аватара пользователя

В продолжение нашего разговора, хочу предложить вам беседу с о. Дмитрием Туркиним. Мне многие советы батюшки помогли лучше понять, как вести себя с моими близкими.



…Нужно ждать, когда Сам Господь посетит этого человека. Наши неверующие ближние



Как совместить нашу духовную жизнь с теми, самыми нашими дорогими людьми, которые пока еще не пришли в храм, для которых посещение нами храма или молитва представляются либо данью моде либо фанатизмом. Как сохранить с ними мир? Как одновременно вести христианскую жизнь и не сердить близких? Об этом мы попросили рассказать о. Димитрия Туркина.


Отец Димитрий, человек приходит в храм к Богу, открывает для себя христианскую жизнь и испытывает чувство большой радости, которой хочется поделиться с окружающими. Стремясь рассказать всем о вере, мы редко приносим пользу...

― Да, не пользу мы приносим, а нередко вред. Истинная радость не может причинить вреда. Радость, о которой вы говорите, - это пока только эмоции, которые переживает новообращенный христианин, но еще не истинная радость о Господе Иисусе Христе. Такой человек считает вполне духовными свои душевные переживания, и среди них ― далеко не свободное от страсти тщеславия чувство большой радости о своем новом состоянии. Можно назвать страстью, наверное, и стремление всех выровнять по своему образцу. Если этого стремления не замечать за своими словами и делами, то можно действительно много вреда принести людям.

― Нужно ли говорить близким людям о вере, о Боге и как это делать, чтобы не вызвать раздражения у людей?

― Говорить с еще не верующими близкими людьми о Боге просто потому, что «от избытка сердца глаголют уста», может быть, и оправданно, но мало полезно для главной цели - их обращения к вере. Дело в том, что слово становится действенной побудительной силой только в устах личности, обладающей авторитетом у конкретных людей и в конкретных вопросах.

Поэтому в самой постановке вопроса заключается не совсем подходящее для достижения основной цели средство: «говорить». Опыт показывает, что говорить-то как раз нужно поменьше. Нужно действовать согласно той новой реальности, которую человек ощущает как член Церкви Христовой. Эта новая реальность в первую очередь подразумевает покаяние. Покаяние не как эмоции, а как реальный труд над своей душой, с задачей ― измениться. Напомним, что греческий вариант слова «покаяние» буквально означает «перемена». То есть покаяние значит: я каюсь, и, cледовательно, изменяюсь. Мы сегодня все в духовном смысле «непричесанные»: гневливые, страстные, где-то злобные даже. И вдруг происходит обращение к вере и человек меняет эту свою «непричесанность» на духовное благообразие. Если он реально изменяется в лучшую сторону на глазах близких людей, то едва ли что-нибудь иное сможет вызвать более сильную реакцию, чем вид этой перемены.

Не это ли самое главное, в отличие от тех слов, которые мы всегда готовы проповедовать? По-настоящему силы в наших словах еще нет: сила слова возникает вместе с опытом. И у новоначального христианина нет такого опыта. Поэтому если человек больше озаботится переменой в составе своей души и она реально совершится и принесет плоды, то именно эти явления в отношении к окружающим и будут красноречивее любых слов.

― С коллегами по работе тоже хочется хотя бы затронуть тему веры. Ведь люди могут заинтересоваться!

― Нужно стараться различать деятельный интерес, праздное любопытство и лукавое совопросничество.

Вы должны понимать, что если при обсуждении духовных предметов возникает недобрая реакция, к примеру, произносится богохульство, то лучше удалиться от такого разговора или переменить тему, удержав свое миссионерское рвение, ибо сказано, «не бросайте жемчуга вашего перед свиньями» (Мф. 7, 6).

Если же вы видите заинтересованного слушателя, который, возможно, применит ваши слова к действию, можно и нужно говорить.

Но, во-первых, лучше делать это не в рабочее время, т.е. буквально не во время труда; для этого есть перерывы в работе.

Во-вторых, нужно стараться представить возможную реакцию на ваши слова, и поэтому не только самому говорить, но и слушать человека, «вслушиваться» в него, чтобы по-настоящему понять, что ему нужно. И, конечно, речь не идет о том, чтобы слушать последователей ложных учений, но если человек ошибается просто по заблуждению, то нужно попытаться понять, чего он ищет: истину или самооправдание. Всякий сеятель должен понимать, в какую почву он бросает семя, чтобы делать это не без пользы.

― Батюшка, о чем лучше всего говорить с человеком, если он готов слушать и слышать?

― Начинать надо с простого. Это общий принцип всякого обучения ― от простого к сложному. Можно начать говорить в православном контексте о понятиях материального и духовного, небесного и земного, плотского и душевного. В согласии со своим миросозерцанием идти дальше, говорить о Боге, о творении, об ангелах, о душе человека, о нечистых духах. В общем, во всем ― своя постепенность. Словом, нет никаких запретных тем, кроме того, что мы не знаем сами, не пережили своим опытом, или, может быть, каких-то высоких тайн, к открытию которых не готово сердце слушающего. И не нужно со всеми бездумно делиться самым сокровенным: какие вы испытываете чувства при посещении храма, какую благодать вы ощущали от причастия или от прикосновения к какой-либо святыне. В лучшем случае вас просто не поймут, в худшем - вы можете вызвать недоумение или даже соблазн.

― Людям интересны жития святых, имена которых они носят. Даже неверующие этим интересуются...

― Не только в честь которых они названы, любые жития святых могут быть полезны для новоначальных. Но здесь все очень индивидуально, зависит от уровня образования, духовной настроенности, даже духовной даровитости человека. Не каждый готов принять за истинные события из жизни святых, особенно это касается чудес, совершаемых ими, или сверхъестественного терпения мучеников. Поэтому при подборе духовной литературы надо руководствоваться знанием о духовном состоянии человека.

- Батюшка, бывает, что ближние очень благостно относятся к перемене, происходящей с домашним, и на этом останавливаются. Им нравится, какой у них православный человек в семье, они положительно относятся к православию, но духовной жизни нет...

- Тут нужно терпение, нужно ждать, когда Сам Господь посетит эту рабу Божию или раба Божия, о которых мы так печемся. Потому что в духовной жизни не может быть одной схемы на всех, общего инструмента или «приемчика», который можно было бы применить: вот сейчас мы - раз, подковырнем немножко, и человек сдвинется с места и пойдет в храм. Обращение может быть очень неожиданным. Митрополит Антоний Сурожский рассказывал, как к нему после богослужения подошел человек и говорит: «Я зашел случайно: мне нужно было передать одну вещь. И я что-то почувствовал. Объясните мне, почему мне стало вдруг так неспокойно. Мне это мешает. Верните мне прежнее мое состояние. Я понимаю, что это, наверное, на меня подействовал запах ладана, сами богослужебные песнопения. И, вероятней всего, это меня как-то эмоционально возбудило. Откройте мне храм, когда службы не будет, я вот посижу там, подумаю, наверно, все пройдет». Так он и сделал. И мало того, что он не переменил своего настроения, оно еще более утвердилось, укрепилось в нем. Впоследствии он перешел в Православную церковь и потом даже стал священником. С одной стороны, человек вроде бы противился этому новому чувству, но он был честным перед собой, перед той новой духовной реальностью, которая его посетила. И его обращение было естественно. То же самое надо стараться наблюдать в своих ближних. Если там каменная стена, то зачем в нее биться головой? Но чтобы правильно это оценить, нужен опыт, а если его нет, то не нужно торопиться быть миссионерами.

― Бывает, пожилые люди говорят, что они свое отжили, им каяться поздно, без Бога 80 лет жили и дальше проживут. И близким страшно, что человек может умереть без исповеди и Причастия.

― Конечно страшно, безусловно. Но тут есть своя чисто человеческая «премудрость»: переживания, которые мы испытываем, мы не проверяем правдой Божьей. То есть мы реально хотим нашим близким спасения. А чего хочет Бог? Разве Он не хочет им спасения? Почему Он, Всемогущий, не создает такие условия, чтобы они обратились?

Может быть, Он уже их создал, все необходимое сделал. Нашим ближним только остается сделать последний шаг. Может быть, они в детстве ходили в храм и причащались и уже залог благодати имеют. А сейчас им нужен последний поступок. Может быть, они испытали за свою жизнь столько скорбей, что обрели настоящую житейскую мудрость, уже не нуждаются в очищении и перемене своих чувств к ближним, они всех любят, уважают. Может быть, им нужно испытать последнюю какую-нибудь скорбь, при которой их желание просто добродетельно жить здесь, на земле, переменится на желание быть с Богом всегда, непрестанно: и здесь, и в будущем веке. Может быть, нужна будет какая-то последняя немощь, какая-то последняя боль, которая их к этому подвигнет.

Такое же иногда случается. Священник это наблюдает в людях, которые причащаются незадолго до кончины. И среди них есть те, которые это делают, может быть, впервые после долгого-долгого перерыва. Надеяться на свое немощное слово, что оно будет иметь больший вес, нежели та сила Божия, которая подействует на человека, наивно. Но быть рядом с близким, сочувствовать ему, утешать, помогать по-житейски и предложить участие и помощь Церкви ― необходимо.

― Что делать, если домашние говорят, что Бог у них в душе и в храм им ходить не нужно?

― Вопрос касается не только наших ближних, которых мы хотим обратить во что бы то ни стало в свою веру. Допустим, пришел человек в храм, поставил свечку. Вот рядом стоит священник. Отчего бы не спросить: «Батюшка, а нужно ходить в храм-то? Я вот свечу поставил и мне хорошо».

Как убедить человека в том, что нужно ходить в храм? Да и что значит: ходить в храм?

На самом деле нужно даже не просто стоять на службе и слушать молитвословия, а нужно быть деятельным участником богослужения. Только деятельность во время богослужения у прихожан больше внутренняя. И не только в храме, но и на всяком месте и во всякое время жизни человека происходит некое действие, в котором участвует, в первую очередь, таинственно и невидимо ― Бог, а во-вторых, явно и видимо ― человек.
Храм ― это как школа, в которой мы проходим обучение следованию воле Божией. Здесь все построено по Его воле ― таинства, богослужения, церковная живопись, песнопения, все в них соответствует канонам, установленным Духом Святым через святых отцов Церкви. Но нам-то большую часть жизни приходится жить вне храма и даже порой вдали от храма. Но и там должна быть та же гармония, то же соответствие канонам и то же благоговение, что и в храме. В миру, конечно, нет Евхаристии, но Бог-то везде Один и Тот же. Поэтому, когда мы хотим, чтобы пришел человек в храм и здесь принес свои молитвословия, свое покаяние, насытился благодатью, Святыми Дарами, мы должны, прежде всего, подумать о том, чтобы человек возжаждал богообщения не только в храме, но и вне храма. Чтобы он почувствовал, что он страдает без этого. А в храме это имеется в избытке, здесь для него как бы источник, как ключ живой святой воды. Доказать необходимость этого никак нельзя.

Но можно рядом с близким человеком проводить молитвенную жизнь, в нравственном смысле являть собой добрый пример, смириться перед ним, терпеть его недостатки. Во всяком случае, не себе казаться, а реально быть лучше него, сделаться лучше по-евангельски, т.е. стяжать добродетели, о которых вы знаете из Священного писания.

Человеку свойственно подражать. И в первую очередь ― подражать хорошему. Когда человек станет подражать лучшему в вас, то он неизбежно потянется к той церковности, которая есть в вас. Если она реальна, а не случайна; как иногда бывает: привели человека «за ручку» еще в детстве в храм и он по привычке туда ходит. Только ваша истинная церковность сможет подействовать на ближнего, когда пропитает вас насквозь, все ваши дела и поступки.

― Как объяснить человеку, в чем состоит церковная жизнь?

― Если человек готов к этому, то можно объяснить уже по канонам и правилам церкви.

В первую очередь, церковь (храм), есть место встречи христиан с Богом. По преимуществу, это место, где совершаются таинства ― крещения, Евхаристии, покаяния, венчания и прочих таинств. Нигде в ином месте вы их не увидите. Поэтому кто лишает себя церковного общения, тот лишает себя таинств Божиих. Нужно постараться объяснить отличие между внешним видом - обрядом и внутренним содержанием ― таинством и то, что в таинстве совершается великая тайна Божия, когда Сам Бог входит в жизнь человека.

Если человек захочет, возжаждет этого, то это и откроется ему. Вы можете приоткрыть эту завесу тайны своими словами, как вы ее понимаете. Но большее все равно совершится тогда, когда человек сам придет в храм.

Во-вторых, объясните, что церковной жизни не может быть без исполнения заповедей Божиих, правил Церкви (регулярного посещения храма, домашней молитвы, соблюдения поста и т.д.), без проведения нравственной жизни и делания добрых дел.

― А если человека в свое время каким-то образом прогнали из храма? Как говорил один известный московский батюшка, «лучшее средство антирелигиозной пропаганды - это грехи верующих людей». Как поступить в случае, если человек, из опыта, получил негативное представление о верующих?

― Плохо, если человека обидели в церкви, но еще более печально, когда человек сам ищет отрицательные моменты в жизни церкви, оправдывая свое нежелание принять Церковь такой, какая она есть, и не судить ее. Если человек уже настроен на эту отрицательную волну, то все, что бывает неблагообразного в церковной жизни или грешного в церковных людях, все для него - «лыко в строку». Как такое отношение к церкви победить? Кажется, нужна сама благодать Божия, чтобы пришла и осенила человека.

Всегда можно определить: человека просто обидели и он не может переступить через эту обиду сам или же он уже злокачественно поврежден грехом осуждения, и тогда едва ли возможно ему помочь.

Если человека просто обидели ― утешьте его. И, поверьте мне, искреннее сердце всегда на утешение отзовется. Если это произойдет, постарайтесь подружиться с ним. И потом постепенно откройте, что ваши добрые качества неотъемлемы от церковной жизни, без Церкви вы были бы совершенно другим. Тогда вернете и ему радость церковной жизни.

― Человек новообращенный часто допускает по отношению к окружающим несдержанность. Например, если домашние в другой комнате смотрят телевизор громко, человек хлопает дверью и говорит: "Все вы тут нечестивцы!" ― и так далее.

― Вежливому человеку должно быть понятно, что если в такой ситуации хлопать дверьми, то молитва ваша едва ли будет услышана. Можно действовать и по-другому: выйти и дверочку тихонько прикрыть. Зачем ей хлопать-то? "Папочка, мамочка, простите меня грешного, мне хочется тишины немножко. Можно я прикрою дверь?" Если нет возможности уйти самому ― уйдите в молитву. Когда человеку некуда уйти, даже на кухню, можно молиться в той же комнате, где работает телевизор, хотя это крайне трудно. Мы не можем от ближних потребовать, чтобы они жили по-другому. Пока они сами не поймут необходимость перемен, ваши требования не принесут пользы ни им ни вам. Пускай вы не так долго помолились, важно, что вы при этой молитве никого не искусили, никого не обидели. Если вы молитесь с немирным духом, то от этой молитвы вам будет только хуже. Так что лучше уж две-три молитвы произнести Господу в чистоте сердечной, нежели прочитать акафист, на всех озлобясь.

Митрополит Антоний Сурожский вспоминал: «Я постился до полусмерти, молился до того, что дома сводил всех с ума, и т.д. Обыкновенно так и бывает, что все в доме делаются святыми, как только кто-нибудь захочет карабкаться на небо, потому что все должны терпеть, смиряться, всё выносить от "подвижника". Помню, как-то я молился у себя в комнате в самом возвышенном духовном настроении, и бабушка отворила дверь и сказала: "Морковку чистить!" Я вскочил на ноги, сказал: "Бабушка, ты разве не видишь, что я молился?" Она ответила: "Я думала, что молиться - это значит быть в общении с Богом и учиться любить. Вот морковка и нож"».

― Где можно уступать ближнему в посещении храма?

― Все зависит от вашего положения. Если вы уже взрослый человек, надо заключить с ними какой-то разумный договор. Например, ходить только на ранние воскресные Литургии и проводить оставшийся день с близкими или чередовать посещение ранних и поздних Литургий.

Бывают случаи более сложные, когда человек, например, не хочет понимать вас или вы находитесь в полной зависимости от родителей. Тут нужно все отступления делать разумно, чтобы не терять общения с церковью. Главное, чтоб сердце ваше было мирно, что является очень важным элементом духовной жизни. То, что происходит в немирном состоянии духа, накладывает отпечаток на все наши дела, в том числе и на молитву, и на попытку исповедаться, покаяться, примириться с людьми, с Богом. Раздражение накапливается как снежный ком. Вроде бы и делаем все правильно, а этот немирный дух все оскверняет своими нечистыми помыслами осуждения, раздражения, гнева, обиды.

― А как быть с постом?

― Если сами не занимаетесь приготовлением пищи, то, конечно, вы зависимы от того человека, который готовит, и нуждаетесь в этом смысле в его понимании. В таком случае все тоже может быть устроено по договоренности.

А можно научиться самому готовить и радовать всю семью вкусной постной пищей. Если уж говорить о кулинарных подходах, то очень хорошим способом является, например, готовить всегда постные супы. У нас дома все супы постные, никогда не готовятся на мясном бульоне. Приготовил его в понедельник ― и можно два-три дня есть не задумываясь. Во вторник сметану положил, а в среду - без нее.

Разумный компромисс всегда можно найти. Если, например, взять благословение у священника на какой-то выход из положения, хотя не абсолютно свободный от нарушения всей строгости правила, но не катастрофический, когда полностью оставляется пост, то можно постепенно самому привыкнуть и других приучить к своему постному меню.

― А если отец препятствует тому, чтобы водить детей в храм? Часто даже бабушки и дедушки могут говорить: "Там же инфекция!"...

- Случай сложный. Может, не самый частый, но достаточно трудный для осмысления... То есть, если вы оказались в супружестве с не просто атеистом, но активным богоборцем, то тут, как говорится, надо просто опустить руки и молиться в глубине сердца. А если какая-то надежда есть на перемены в будущем и возможность компромисса, то надо в рамках этого компромисса и действовать. Возможна договоренность: сегодня мы пойдем в храм, завтра мы с тобой. Если категорически не разрешает причащать ― значит, пока не причащать.

Нужно всегда спрашивать себя: "А что будет, если я...?" То есть мысленно представлять себе, каковые вас ждут последствия, если вы будете действовать вопреки очевидному неприятию вашей веры. Конечно, можно сказать словами апостола, что нужно в первую очередь Бога слушать, а не человека. Но хорошо бы еще знать эту волю Божию. Если вы сейчас своими активными действиями, как вам кажется по ревности Божией, вдруг отторгнете от себя близкого человека, супруга, который во всех отношениях, кроме принятия вашей веры, готов с вами жить в согласии, то не торопитесь ли вы? Не предвосхищаете ли вы волю Божию? Может быть, летом в храме на даче тайно ребятишек причастить. Если они в таком возрасте, когда способны эту тайну сохранить.

Простите, но мы должны помнить, что живем в такой стране, которая 70 лет была отринута от веры. Когда крестили тайно, и причащали, и венчали тайно. И было это в среде верующих людей, которые боялись больше Бога, нежели человека. Но за это тогда могли и расстрелять.

Если вы хотите сохранить дорогую для вас семью, надо найти такой компромисс, который может вас всех привести ко спасению. Значит, его нужно искать, может быть, выстрадать, но не вопреки вашей вере.

― И, наверно, то же самое относится к такой ситуации, когда жена воцерковляется и начинает ходить в храм. Получается, в субботу ее нет полдня дома ― на всенощной. И в воскресенье она приходит уже поздно.

― Вот такое бывает часто. И, кроме того, у нее еще посты, воздержание в супружеской жизни. Тут нужна разумная договоренность. Тогда вы договариваетесь, что, кроме мужа и семьи, у вас есть церковь, без которой вы не можете, но вы делите свободное время между близкими людьми и Богом. В разумных пропорциях, если вообще можно так ставить вопрос.

― Если человек старается жить по-христиански, в любви к ближним, смиряться, а сталкивается с тем, что коллеги начинают сердиться, когда человек не участвует в праздных разговорах, осуждениях и пересудах. Или люди живут, не соблюдая нравственных законов в отношении к работе, берут взятки и т.д. Как в таком случае поступить православному человеку?

― Могут быть крайние случаи. Например, у вас на работе все устроено не просто в отсутствии добродетели, а на грехе: карьеризм, взятки, подсиживание, коварство, подлость, обман, сплетни и т.д. Такую работу можно и нужно без сожаления оставить. Но бывает и так, что все прогнило, а человек стремится приносить пользу и на таком месте. Да и духовник благословляет держаться этого места работы, чтобы быть хотя бы лучиком света в «темном царстве».

Но у всего должна быть мера. Например, ваши сотрудники далеки от благочестия, но когда вы пытаетесь взывать к их совести, они смеются над вами. Могут даже пойти к начальнику и сказать: "Да вообще не нужна нам, мягко говоря, такая притворщица". Что вы тут можете сделать?

Если вы - начальник, а подчиненные вам люди на таких позициях находятся и вы попытаетесь их вразумить, наставить на путь истинный, то и это нужно делать не во что бы то ни стало, а до определенной степени. Попробуйте. Никто вам руки не связывает. Но вы должны наблюдать: есть ли плоды ваших усилий. Если они имеют место ― слава Богу. Хоть одного человека исправить, и то хорошо. А если вы действуете разумно, но при этом «бьетесь как рыба об лед» и толку никакого, то совесть ваша пускай будет спокойна.

― Батюшка, вопрос о форме одежды, о макияже. Есть компании, где dress-code (стиль одежды, внешний вид) обязателен: каждый должен быть одет определенным образом, женщины накрашены и т.д.

― Вы прошли собеседование в некой фирме. Хорошо бы первым делом узнать, что от вас потребуется, какие уступки. Об этом должно посоветоваться с духовником. На самом первом этапе вы должны понять, ради каких прибытков вы готовы идти на компромиссы, и на какие компромиссы. Может быть, от вас потребуется то, что вам уже не присуще: придется радикально менять сложившийся внешний образ. И это может оказаться болезненным, в том числе и для вашей души. Губы принципиально, конечно, лучше не красить. Так же, как и ногти. Все остальное, по немощи, можно обсудить с батюшкой. Лучше же вообще не искажать свой образ, данный Богом.

― Некоторые православные начинают носить черную одежду, похожую на монашескую....

― Это очень крайнее состояние. Оно достаточно редко встречается среди молодого поколения. Скорее, бывает такое легкомысленное отношение: ничего страшного, что я в джинсах в храм зашла или в юбке короткой; ну подумаешь, я накрасила глаза, губы, ногти... потом, может быть, и тело «украсила» наколками. Ведь главное, что в сердце - Бог. Такое легкомыслие встречается чаще, чем ревность о благочестии.

Если говорить об одежде, единственно принципиальная вещь - она не должна быть соблазном ни в одну ни в другую сторону. Ни своей открытостью (особенно в храме), ни, тем более, непристойностью. Не должна соблазнять и излишним аскетизмом, который будет на фоне других не то чтобы слишком заметен, но просто не соответствовать реальному положению человека в семье и в обществе.

― Как общаться с неверующими друзьями? Можно ли?

― Я считаю, что можно, да и нужно общаться. Проблема в том, на какой основе происходит это общение. Какую ценность вы считаете самой главной в своей жизни? Когда вы входите в церковную жизнь, то удаляетесь от круга интересов мирских приятелей. Но дружба с ними для вас еще существует и вы не можете ее бросить. И все же постепенное расхождение с прежними друзьями неизбежно.

Если у друзей такая тема: куда пойти в свободное время? Может, на природу ― шашлык поесть, выпить водочки?.. Или в кино, на дискотеку?.. Задача стоит ― погулять, повеселиться. Но человек через церковную жизнь очень меняется. Ну нельзя же продолжать ходить с дискотеки на богослужение или обратно, это будет какое-то раздвоение сознания. Естественно, что вы расстаетесь с обществом, которое находит для себя смысл жизни в развлечении.

При этом конфликты, ссоры, взаимные оскорбления не являются неизбежными. Это иногда происходит, если ваше мировоззрение воспринимают в штыки. Но важно другое: вы не должны конфликтовать. Вы сами не имеете права ставить себя таким образом, что с вами приходится конфликтовать. Вы должны быть для своих друзей светом Христовым. «Вы ― свет миру, ― говорит Христос, ― вы соль земли».

― Солнышки, как отец Алексий Мечев говорил.

― Да, солнышки. Если же вы конфликтуете ― значит, вы не соль и не свет. Но это уже от вас зависит, а не от друзей.

Другое дело если происходит не столько конфликт, сколько просто отдаление, когда нет общих тем, интересов. Вот это явление, как часть процесса воцерковления, надо принять как объективное и неизбежное, как необходимую скорбь. И с ним нужно печально смириться, потому что нельзя и не нужно всех переделывать под свое новое состояние.

― Получается, что когда родственники собираются по большим церковным праздникам на кладбище выпить, то можно с ними ехать?

― И тут какая-то мера должна быть. Водку там не пить, а постоять и помолиться. Они свое действо совершают, а вы стойте и молитесь мысленно. Если возможно, пропойте песнопения заупокойной литии.

Компромисс позволителен там, где он не искажает правду Божию. А там, где происходящее входит в противоречие с заповедями Божьими, с благочестием, церковными правилами, там вы должны быть, конечно, бескомпромиссны, но действовать, опять-таки, не в конфликте с людьми, а согласно заповеди любви к ближним. Даже отдаляясь от их жизни, нужно оставлять их в своем сердце, любящем и молящемся за них. Аминь.

Беседовала Анна Любимова
Подготовка текста к публикации - Наталья Пронько

источник


 
Re: Наша вера и наши близкие.
СообщениеДобавлено: 09 июл 2013, 15:45 
Не в сети
Аватара пользователя

Спасибо, что затронули такую нужную и тонкую проблему. Почерпнула для себя немало важного. розы


 
Re: Наша вера и наши близкие.
СообщениеДобавлено: 17 дек 2013, 21:12 
Не в сети
Аватара пользователя

Встречи со смертью

Автор: Протоиерей Алексий Уминский

— Отец Алексей, не вспомните, когда вы впервые столкнулись со смертью? В детстве?

Такого очевидного, болезненного столкновения в детстве не помню. Неясно вспоминаются какие-то крышки гроба, стоящие в подъезде, люди, обзванивающие квартиры, чтобы собрать деньги на похороны. Но это просто бытовой фон, просто часть жизни, смерти в ней как таковой для меня не было.
Изображение

Не было её и в детских походах с бабушкой на кладбище. Старые русские кладбища казались мне особыми маленькими городками, завораживающими и таинственными…

Помню старые заброшенные смиренные русские кладбища, куда мы заходили во время нашего дачного отдыха, там росла какая-то очень крупная земляника. Я все время пытался собрать ее с могил, а мне бабушка, совершенно неверующий человек, говорила, что это грех. Я чувствовал, что эти особые «городки» отличаются от иного пространства бытия, но понять, почему — не мог. Да и не задумывался над этим всерьез.

Очень смутно помню, как хоронили каких-то птенцов в коробочках, кошку. Но опять-таки, это была, скорее, ритуальная игра, чем переживание смерти.

Видимо, никаких ярких, серьезных, переворачивающих жизнь обстоятельств не было. Дедушка мой по отцовской линии умер очень рано, когда мне было года два, я даже не зафиксировал момент его ухода. Когда стали умирать бабушка и дедушки позже, я уже был вполне взрослый человек для того, чтобы по-другому воспринять смерть.

А в сознательном детстве, видимо, утраты не касались родителей, и я не видел их переживаний смерти. Никто из их близких друзей не умирал, все как-то были здоровы и живы. В этом смысле у меня было безоблачное детство: меня не коснулось знание о смерти.

Присутствие смерти, причем насильственной, в окружающем пространства я как-то особенно ощутил, когда в самом начале девяностых стал настоятелем Успенского собора в Кашире. Часто приходилось отпевать молодых людей, умерших или из-за пьянства, или погибших в драке, тоже по пьяному делу.

Когда моя супруга гуляла с маленькими детишками по Кашире, ее сопровождали наши прихожанки. Они все время рассказывали, показывая на дома вокруг: «Вот здесь муж жену зарезал. А здесь сын у тети Гали повесился. Здесь муж жену до смерти забил».

— Именно в Кашире Вы по-настоящему увидели смерть? Или это произошло раньше, во времена студенчества, когда ушел ваш дедушка?

— Дед был очень пожилым человеком, он мучительно умирал от рака в начале восьмидесятых. Но его смерть была понятной.

Дед, партийный человек, из прокурорских работников, в сталинские времена работал в системе НКВД, был ревизором лагерей. Когда узнал, что я верующий, топал ногами, всячески меня осуждал. Его болезненно поразило, что его внук в советской стране может быть верующим человеком.

Он буквально умер у меня на руках. В день, когда ему стало совсем плохо, нам позвонили, мы жили недалеко и сразу же с отцом прибежали. Дед уже мучился в агонии, и шептал только одно слово: «Господи, Господи, Господи!» Отошел прямо на наших глазах. Мы не знали на самом деле, что делать, но вдруг как-то нам в голову пришла мысль, что надо деда омыть. Что мы и сделали до приезда Скорой. Как-то мне было спокойно в этот момент, что дед умер у меня на руках, что как-то я для него послужил. Я даже не знал, что делать дальше, поэтому после того, как приехала Скорая помощь, и деда увезли, отправился к друзьям-католикам в костел: был канун католического Рождества.

По-настоящему меня поразила смерть моего друга по институту. Причем это уже было после того, как мы окончили институт. Саша был смешным чудаком-неудачником из обычной, абсолютно советской семьи, в огромных очках, у которого все из рук падало, но был он очень интересным, открытым, по-детски наивным человеком. Все над ним, естественно, смеялись. Он очень переживал свою несуразность, свое несоответствие каким-то своим внутренним представлениям, переживал, что он не нравится девушкам.

И вот он покончил собой. Его нашли зимой недалеко от железнодорожных путей в Мытищах, где он жил.

Вот тогда я почувствовал весь ужас беспроглядной, ничем не кончающейся смерти, безысходной, перед которой непонятно, что делать. Смерти, нагло ворвавшейся в пространство жизни. До сих пор помню чувство беспомощности и ужаса от того, что ничего не сделать. Прекрасный Сашка был некрещеный, самоубийца. Полная победа смерти.

Я до сих пор об этом вспоминаю как об одном из самых ужасных дней своей жизни. Еще эти страшные дикие поминки, когда нечего сказать, когда все мнутся и понимают, что, в общем, не может быть от этих слов никакого утешения, и единственное, что можно сделать — это как можно сильнее напиться и расползтись по домам, чтобы больше об этом не вспоминать.

Это был настоящий триумф смерти, перед которой все оказались беспомощными: и мать, и друзья, которые несколько лет не виделись друг с другом и вдруг встретились на этих страшных подмосковных похоронах под низким тяжелым небом, на фоне серо-грязной зимы. Тогда я впервые по-настоящему испытал смерть как непоправимый ужас. Меня до сих пор сопровождает это глубокое чувство пронзительной жалости и бессилия.

Земля не будет пухом

— Изобретение советских времен, гражданская панихида — страшная штука.

— Советская смерть — это кошмар. Это ужас. И все эти дикие изобретения людей, вроде поминок в такой ситуации, когда людям нечего сказать, когда все вымучивают из себя какие-то дежурные фразы, когда каждый должен произнести: «Пусть ему что-то будет пухом». Притом в это почти никто не верит. Как не верят и в это: «Он сейчас нас видит, он сейчас с нами, ему там будет хорошо». Присутствие лжи в момент смерти — это невыносимо…

И все советские традиции, связанные со смертью — возрождение такого пещерного архетипа человека: крышку гроба в дом не заносить, табуретки перевернуть, зеркало завесить. Рюмку с водкой поставить рядом. Советская традиция тут пошла еще дальше, и содержимое рюмки стало выливаться на могилу после погребения. Или кто-то закуривал сигарету, а потом ее вставлял в могилу. А сейчас кладут в гроб мобильный телефон. И если батарейка еще не села, бывает, механически приходит пустая смс-ка, и человек, получивший ее, радуется: «сообщение „оттуда“».

В общем, люди напридумывали себе какое-то продолжение жизни, поскольку не могут согласиться со смертью.

— Древние египтяне писали письма умершим родственникам и получали ответы.

— Все-таки у древних египтян отношение к смерти было значительно более адекватным, нежели у советского человека, которого лишили права на бессмертие, права на вечную жизнь. А он все равно пытается прорваться, хоть через какое-то пещерное, совершенно языческое понимание: все равно там что-то есть.

Представить себя мертвым не получится

— Насколько сегодня ушло из нашей жизни такое понятие, как «память смертная»?

— Память смертная — это особенное чувство. Человек не может помнить о смерти, это неестественно для него. Знать о смерти человек не может, потому что он не имеет этого опыта. По крайней мере, мы понимаем, что такое болезнь, к болезни мы можем готовиться, можем ее лечить. У нас есть опыт болезни, опыта смерти у нас нет.

Это еще связано с тем, что человек не предназначен для смерти, не задуман для нее. Это одно из доказательств, может быть, бессмертия нашей души — то, что мы не можем представить себя мертвыми. Можем, конечно, как-то по-детски говорить: «Как я буду лежать в гробу». Но все равно это будет по-игрушечному для живого человека. Реально он не может представить себя мертвым, не может описать смерть, описать, как он не будет жить.

Для того чтобы понимать, что такое смерть, человеку необыкновенно важно знать, что такое жизнь. Часто есть лишь имитация жизни. Человек во многом имитирует свое бытие и думает, что он живет, что он чувствует, что он каким-то образом устраивает свою жизнь. А на самом деле ровно ничего не происходит, кроме той самой имитации: имитации отношений, мыслей, деятельности, творчества. Поэтому человек часто не очень понимает, что такое жизнь. Особенно — современный человек.

Древний, средневековый человек очень хорошо это понимал, потому что жизнь у него была абсолютно конкретно обозначена. Он жил всегда зачем то, для чего-то. Какой-то простой смысл жизни для него присутствовал всегда. Человек как религиозное существо даже в своем самом примитивном бытии все равно существует осмысленно. Его связь с иным бытием очевидна. А раз у тебя есть связь с инобытием, значит, ты через это инобытие можешь осмысливать свое бытие. То есть тогда, так или иначе, человек существовал в категориях смысла.

Чем меньше человек связан с иным бытием, тем меньше у него экзистенциального принятия жизни. Появляется имитация.

Имитация жизни

Существо, ходящее на двух ногах и говорящее по-человечески, может быть и не человеком (в том высоком смысле, каким его задумал Бог). Например, это — высокотехнологическое человекообразное существо, как многие сейчас. Осознание себя в человечестве не происходит. Человек думает, что он любит, а на самом деле он не любит, у него просто такие инстинкты. Человеку кажется, что он становится родителем, а на самом деле он никаким родителем не становится, потому что в данном случае он исполняет некую функцию. Человеку кажется, что у него есть папа с мамой, а на самом деле никаких папы с мамой у него нет.

— В итоге он все равно столкнется с реальностью смерти.

— Если он столкнется со смертью людей, которые были названы его родителями, но по существу они ими так и не стали, то он и смерть их пережить по-настоящему не сможет.

— Это потому, что потеряны все связи?

— Потому что потеряны все связи, в том числе, между людьми. Лишь присутствуют связи между существами, которые выглядят как люди, поступают как люди, действуют как люди, одеваются как люди, заключают какие-то союзы, исполняют законы как люди, но внутренняя сущностная острота этих вещей потеряна.

Раз она потеряна, значит, потеряна некая настоящая связь с жизнью, с бытийностью. Прежде всего, потеряна связь со смертью. Потому что жизни почти нет, если она не осмысляется в категориях смерти, и здесь мы говорим о памяти смертной («Помни день последний и вовеки не согрешишь», — учат нас святые отцы или, как говорил преп. Антоний Великий, «Смерть для людей, которые понимают ее, есть бессмертие, а для простецов, не понимающих ее, есть смерть. И этой смерти не следует бояться, а бояться надо погибели душевной, которая есть неведение Бога. Вот что ужасно для души»)…

Просто переворачивается некая страничка и ластиком вымарывается какое-то имя или какой-то человек, который был до этого. Все, был, и его нет. Нет его в тебе, нет в твоем бытии. Поэтому такие понятия, как «вечная память», «вечный покой» — и все, что связано с вечностью — перестают существовать. Раз нет вечности, значит, нет бытийности, значит, нет вообще ничего.

— Этим можно объяснить равнодушие к больным, умирающим, которое есть в нашем обществе?

— Когда нет этого бытийного смысла, тогда с умирающими вообще никаких проблем. Тогда выходит на главный план то понимание, которое не побоялся озвучить Александр Никонов, председатель Атеистического общества Москвы, писатель. Это абсолютно правильная, честная — дикая, конечно, но, с точки зрения потери бытийности, абсолютно правильная позиция — если есть те люди, которые скоро умрут, значит, пусть себе умирают. Нежизнеспособных следует просто убивать, чего с ними возиться.

Если жизнь — только биология, то тогда нет понятия смерти.

В природе нет смерти в том смысле, в котором она есть для человека. Смерть в природе не трагична. Иначе бы получалось, что мы только и питаемся смертью — от куска баранины в борще до сорванного помидора. Но все-таки смерть — это не про помидоры, это про нас…

Биологическая смерть бессмысленна сама по себе, но не трагична. В нас ежесекундно умирают клетки, и ничего. Как и во всей природе — что-то умерло, что-то родилось. Одна травинка засохла, другая — выросла. Но мы же не травинки…

Выбраться из скорлупы

— Но все равно человек боится смерти и пытается защититься от нее ее «незнанием».

— Он не знает, что такое жизнь, поэтому и боится смерти. Наша жизнь, даже для нас самих, сверхбиологична. Мы друг друга видим в физиологическом и биологическом смысле и все время скатывается к своему животно-биологическому состоянию.

Но жизнь — это Бог. И мы понимаем, что у нас, кроме биологии, есть еще какие-то моменты, которые вдруг заставляют думать, у нас начинает болеть внутри, и не органы, а что-то неощутимое, мы начинаем страдать. И вот это и есть, собственно говоря, человеческое, называемое чувствами, которые отличаются от рефлексов и инстинктов. Настоящие чувства человек может осмыслять как свою связь с бессмертной Божественной сущностью. Да они и есть проявление бессмертной человеческой души, суть жизни в нас. Ведь жизнь проявляет себя в нас через боль, через страдание, через радость, любовь, счастье, через что угодно, но не через вкусную котлету.

Такой жизни не так много. Человек все время пытается уйти из своей бытийности в некую скорлупу, которая дает ему возможность спокойно биологически существовать. Он наращивает над своим сердцем кожаные одежды, в которые были одеты Адам и Ева после грехопадения, костенеет. Потому что постоянно чувствовать, постоянно жить — тяжело, это требует серьезного напряжения, от которого легко устать. Отсюда — желание спрятаться, расслабиться: «Хватит меня трогать, дайте мне возможность в трусах и с бутылкой пива посидеть перед сериалом».

От жизни, которая требует острого восприятия, чувствования, нередко болезненного, уводят и депрессии. Вот почему сегодня они так распространены.

Люди боятся жить, боятся остаться беззащитными. Но только столкнувшись с жизнью, человек потихонечку начинает учиться понимать, что такое смерть. В этом контексте смерть — это и есть телевизор с бутылкой пива, нечувствие, не жизнь. Смерть — это не жизнь.

А не жизнь у нас повсюду. Люди встречаются друг с другом после работы, и им нечего друг другу сказать. Человек обращаются к другому с просьбой, и тот не хочет ее слышать — это не жизнь. Дети не слушают, не слышат своих родителей и не хотят этого делать — это не жизнь. Родители кричат на своих детей и хотят их в клочья порвать, если что не так — это не жизнь.

Какой смерти мы можем бояться, если кругом у нас не жизнь? Если жить не научились? За что тогда цепляется человек жадно, когда он боится умереть? Что тогда для него смерть? Он ощущает ужас и отчаяние, потому что он не знает, что такое жизнь. Он, собственно говоря, боится умереть по одной простой причине — никогда не жил, он не знает, что такое жизнь, поэтому очень боится умереть.

И «память смертная» может быть понята только в контекстах, что такое «не жизнь» и «что такое жизнь». Потому что память смертная учит человека жить, полноценно проживать каждую минуту своей жизни, не выпадать из бытия, не искать возможности спрятаться какую-нибудь в нору, заползти в какое-то пространство, где нет жизни, но где ему хорошо.

У французского писателя Мишеля Турнье есть произведение «Пятница, или Тихоокеанский лимб», в основе которого — сюжет о приключениях Робинзона, где мы встречаем потрясающий образ не-жизни.

Робинзон, который осознает, что ему надо жить и каждый день осмысливать это бытие, вдруг понимает, что жить он не может, а каждый текущий день нужно как-то провести. Тогда он находит болото с теплой жижей, погружается в него и проводит там почти все время, впадая почти в анабиоз. Потом он все-таки заставляет себя спастись. Примерно то же происходит с человеком, который ищет способа, как бы ему не жить.

Для нас вопрос жизни — как не испугаться вырваться из этого уютного, смердящего, такого теплого и такого комфортного болота. Но говорить о смерти, когда нет жизни, абсолютно бесполезно…

Со взрослым человеком стоит говорить о смерти только тогда, когда он поймет, что он еще не жил, и решит начать жить.

— А стоит с детьми говорить о смерти?

— Дети очень живы. Они не прячутся от жизни. С ними можно говорить о смерти, исходя из их опыта. Им все легко объяснить. Если, конечно, не случается трагедии, и умирает не птичка или даже какой-то посторонний человек, а кто-то из близких родственников.

Тогда здесь нужно говорить в контексте Вечной жизни. Но и это ребенку понятно, потому что он живет каждую минуту, и способен почувствовать: «Раз я живу каждую минуту, значит, ушедшая бабушка тоже сейчас где-то живет, только в другом месте». Потому что смерти для ребенка, по-настоящему живого, нет. И просто бабушка сейчас умерла и переселилась в новую жизнь. Всё, ответ получен.

А вот эти поминки, вот эти ужасные вещи с черными платочками, с воем и рыданиями, причем специально заводимыми у гробов — это, конечно, детям показывать нельзя.

— Вой и рыдания как раз бывают на «гражданские панихидах», не в церкви.

— В церкви никто не воет, там, наоборот, люди успокаиваются, потому что Церковь — пространство жизни.

— Смерть как уход страшна для тех, кто живет или не живет (если брать наш разговор в целом)?

— Для всех смерть страшна. Страшно разлучаться с самим собой, а ведь смерть — прежде всего это и есть.

— Вы боитесь смерти?

— Конечно. Кто же не боится? Я боюсь ее утробно, как ее боится любой человек, как ее боится любое живое существо. Кролик, и тот смерти боится, понимаете. Потому что это — смерть.

— Как Вы считаете, бывает достойный уход, недостойный уход?

— Конечно. Христианская смерть — непостыдная и мирная, с полным принятием. А вот когда человек умирает в злобе — это, конечно, очень страшно. Когда человек умирает, никого не простив — это бесконечно страшно. Только от одной мысли ужас берет, что можно умереть без прощения, в злобе.

Я не говорю без покаяния, потому что со многими людьми покаяние происходит постоянно в течение их жизни. Даже с не очень верующими: они могут всю свою жизнь сожалеть о каких-то своих поступках, о каких-то своих словах. И даже если они ни разу не были на исповеди как на церковном таинстве, это не может не быть принято Богом как внутренний плач о самих себе, как раскаяние.

— Как тогда говорить с посторонними людьми, которые потеряли близких?

— Никак. Я не знаю, я молчу с чужими людьми. Что тут скажешь? Все, что ни скажешь, будет ложь, вроде «Мне так жаль». Если ты можешь сопереживать, то сопереживай. Тогда просто можно человека коснуться, вот и все. И вздохнуть рядом с ним. Если нечего сказать, лучше не говорить.

Источник: http://www.pravmir.ru/kak-ponyat-smert-1/


 
Re: Наша вера и наши близкие
СообщениеДобавлено: 06 окт 2015, 23:17 
Не в сети
Аватара пользователя

Спасибо, для меня полезно


 
 Страница 1 из 1 [ Сообщений: 9 ] 

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Наши сайты:
SmertiNet.ruСайт SmertiNet.ruAhirat.ruСайт Ahirat.ru
© 2012-2023 Смерти нет!
При поддержке phpBB Group и русскоязычного сообщества phpBB

Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика
Time : 0.118s | 21 Queries | GZIP : On