Сообщения без ответов | Активные темы

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Начать новую тему  Ответить на тему 
 Страница 2 из 2 [ Сообщений: 18 ] 
На страницу: Пред.  1, 2
АвторСообщение
Re: Рассказы Ольги Рожнёвой
СообщениеДобавлено: 11 окт 2014, 16:31 
Не в сети
Аватара пользователя

Простые радости

Автор: Ольга Рожнёва


Изображение


Маленькие дела


Светлана в коллективе пользовалась уважением: трудолюбивая, энергичная, неунывающая.

Три сына – школьники, учатся хорошо, всегда чистые, ухоженные. В селе уже почти никто коров не держит, а у неё – корова Зорька. Отец, которого все зовут просто Ерофеич, тоже всегда досмотрен.

– И когда ты, Светлана, всё успеваешь?! Корова – это такие труды…

– А лениться меньше нужно! И потом – какие с коровой труды?! Подоил, пастись выгнал – вот и вся работа! Эх, пуганые вы вороны! Начатое дело – половина сделанного! Глаза страшат – а руки делают!

– Да… Это ты правильно говоришь… А мы вот обленились, видимо… Неужели совсем нетрудно? А трое сынишек?

– А что?! Накормить – что одного, что трех: одинаково готовить нужно! Дела-то всё маленькие: простирнул да сварил… Какие там дела-то?! С отцом мне трудно – вот это да… Старый стал мой Ерофеич, раньше быстро делал, быстро соображал, а сейчас пока дотумкает – не дождешься…

– Да… Еще отец старый на тебе…

Повздыхают, посочувствуют.

А Ерофеич, невысокий, плотный, улыбчивый мужичок-боровичок, и правда, раньше был побойчее. Надвинет кепку на лысину и – вперед: на рыбалку, на родительское собрание в школу к внукам, в магазин. Всем улыбнется, со всеми поздоровается, пошутит – любили в селе Ерофеича.

– Хорошо тебе, Ерофеич, за дочкой-то живется! Повезло тебе со Светкой – вон она какая деловая!

Ерофеич радостно улыбается:

– Да, слава Богу, повезло!

А теперь еле ходит старик. Выйдет кое-как из дому, до магазина за хлебом дойдет и назад еле плетется. Сядет на завалинку, дышит тяжело, пот с лысины стирает, и сил на улыбку почти нет.

Летом не стало Ерофеича.

И к осени всё хозяйство Светланы дало трещину. Оказалось, что маленькие дела – они, конечно, маленькие, незаметные. Но это только пока делал их папа.

Оказалось, что с коровой всё не так просто обстоит: ей свеклу нужно сварить, ведра три воды принести, сена плетушку подбросить, хлев утром и вечером почистить. А также: калитку открыть и выгнать корову к пастуху, а потом встретить.

А еще оказалось, что с сыновьями тоже дед большей частью занимался. Он просто им супчику немудреного сварит. Просто носки на батарею положит. Просто на лавочке посидит и присмотрит, чтобы на улице не заигрались, не подрались.

Дела-то, они маленькие были. А теперь – холодно, грязно, мальчишки за компьютером сидят целый день голодные, и уроки не сделаны.

Через пару месяцев Светлана отказалась от коровы, через год за нехваткой времени забросила огород.

– Света, ты ж говорила: «Какие с коровой труды!»

– Чужие труды – они плохо видны, девочки… А что папа для меня значил – я поняла, только когда его потеряла…

Танцор диско


Лена замуж вышла за самого красивого парня в округе. Смотрели фильм «Танцор диско»? Так вот ее муж был прямо как этот танцор. Высокий стройный брюнет. Красивый – глаз не отвести. Правда, еще до свадьбы любил выпить. И что?! Должны быть у человека хоть какие-то недостатки или нет?!

В общем, вышла замуж. Неделю прожили – лучше не бывает. Через неделю приходит с работы домой – кухня загажена, туалет – еще хуже, телевизор – на полу. В прихожей – лужа.

– Мама, – сквозь слезы, – что делать?!

– Как это что делать?! Бери тряпку – и вперед!

Надолго ее не хватило, через полгода тряпочные подвиги завершились разводом.

Через два года Лена снова вышла замуж. Дама она высокая, красивая, танцор диско ей был под стать. А вот второй муж, Лешка, – дробненький, маленький; жена каблуки наденет – он на полголовы ниже.

Подружки подшучивали. А через год завидовать стали: дробненький оказался примерным семьянином и прекрасным мужем. Лешка на работу, Лешка в магазин, Лешка с ребенком гулять.

– Не в красоте счастье, – улыбается Лена.

– Прописные истины, – парируют подруги.

Прописные-то, конечно, прописные, только почему они так часто забываются?!

Простые радости

Свекровь Лены, Татьяна Ивановна, родилась в бедной семье. Окончила школу и сказала родителям:

– Как мне надоело ходить на все праздники в одной и той же старой розовой кофточке! Я не стану в нищете жить!

Пошла на завод, на сварке точечной учеником попрактиковалась, стала работать, получила первую приличную зарплату. Купила блузку – рукав фонариком, сшила плиссированную юбку, первый раз в жизни подстриглась в парикмахерской. Собралась на танцы.

Вечером надевает свою юбку плиссированную, блузку – смотрит: а у нее все руки в ожогах от искр сварки. Сняла она новую блузку, достала старую розовую кофточку, и что-то настроение у нее пропало в клуб идти.

Собрала учебники, занималась по вечерам, летом поехала в Москву, поступила в финансово-экономический институт. Окончила, вернулась домой, через несколько лет стала заместителем директора завода по сбыту.

Пять лет прожила в Москве, такие парни вокруг нее ходили, а она за своего, родного, заводского водителя замуж вышла.

Жизнь летит быстро. Всего у них в достатке: машина, шуба норковая, квартира просторная. Не заметили, как состарились.

Сядут вечером у телевизора и – любимая тема: когда лучше жизнь была – раньше или теперь?

Вася, муж, басит:

– Сейчас лучше – в магазинах всё есть!

А Татьяна ему в ответ:

– Ага, есть! Колбаса без мяса, молоко без молока! Одежда одноразовая! Вон мамкин пылесос «Вихрь» стоит – ему сорок лет – всё еще работает! А сейчас?! Мне про наш новый пылесос, знаешь, что сказали?! «Что вы хотите – ему уже три года!»

Вася возражает:

– Зато сейчас свобода, а раньше по телевизору только генерального секретаря и целовали!

В общем, спорят они, спорят – никак к согласию не придут. Только в одном согласны: раньше люди умели радоваться.

– Я раньше так радовалась юбке плиссированной, как сейчас шубе норковой не радуюсь! Платье новое сошьешь – радуешься! А сейчас: платье – не платье, еда – не еда!

И Вася соглашается:

– Да… Я пришел из армии – как все радовались! Столы прямо на улице накрывали, вся улица пела и плясала! И столы-то такие незамысловатые… А сейчас придет человек из армии – никто особенно и не радуется… Разучились мы радоваться…

Вот и спорить больше не о чем… Татьяне надоело телевизор смотреть. Чем заняться? Полезла на антресоли – старые вещи разбирать.

– Ой, Вася, смотри: кофта моя старая, розовая! Неужели налезет?! Васенька, налезла!

– Ах, Танюшка, какая ты у меня красавица… Как была красавица, так и теперь… И розовый цвет тебе так к лицу!

Зарделась, засмущалась и помолодела, похорошела враз – как в юности. Обнял, прижал к сердцу:

– Как я рад, что ты со мной, любимая!

– И я рада, Васенька!

Вот такие они, наши простые радости…


 
Re: Рассказы Ольги Рожнёвой
СообщениеДобавлено: 08 ноя 2014, 18:26 
Не в сети
Аватара пользователя

Увидеть чудо


Автор: Ольга Рожнёва


«И сбывается над ними пророчество Исаии,
которое гласит: слухом услышите – и не уразумеете;
и глазами смотреть будете – и не увидите» (Мф. 13: 14 )


Вот говорят: Бог, вера, церковь… А почему сейчас не происходят такие чудеса, как в Евангелии?! А?! Что-то немые не становятся говорящими и глухие – слышащими! Где сейчас те самые расслабленные, которые встают, берут постель и выходят из дома своими ногами?! Если б я чудо такое своими глазами увидел – я б сразу уверовал! Первый бы в церковь пошёл!» (Из разговора в поезде).

Рассказ игумена Савватия (Рудакова)

«И, не имея возможности приблизиться к Нему за многолюдством, раскрыли кровлю дома, где Он находился, и, прокопав ее, спустили постель, на которой лежал расслабленный. Иисус, видя веру их, говорит расслабленному: чадо! прощаются тебе грехи твои (Мк. 2: 4–5).
Не так давно я окрестил жителя Верхнечусовских Городков, бывшего председателя поселкового совета, а ныне пенсионера, Волкова Юрия Александровича. Из того, что крещение он принял в уже немолодом возрасте, понятно, что большую часть своей жизни Юрий прожил человеком нецерковным. Поэтому, будучи новоначальным, имел многочисленные сомнения и недоумения. Молился об укреплении веры.

Из Верхнечусовских Городков к нашему монастырю Казанская Трифонова пустынь ходит паром. И вот не так давно на пароме Юрий Александрович встретил небольшую группу людей, сопровождавших инвалида-колясочника. Все они были неместные. Пока ждали отплытия, познакомились, разговорились.

Мужчина в коляске оказался бывшим воином-афганцем. Во время военных действий летел на «вертушке» – вертолёте, вертолёт под обстрелом загорелся. Из всего экипажа он один остался в живых. Его еле спасли – на теле были многочисленные ранения, позвоночник повреждён, чуть не все кости переломаны. Воин перенёс несколько операций, но ничего не помогло, и вот уже много лет нижняя часть тела парализована.

Сопровождавшие инвалида друзья стали спрашивать дорогу к источнику Казанской иконы Пресвятой Богородицы. Юрий Александрович подумал про себя: «Зачем только время тратят и силы? Столько лет человек прикован к инвалидной коляске… Это же очень наивно – мечтать, что купание в источнике может ему чем-то помочь… Просто вода… Очень холодная вода… И что?! Чем ему эта вода поможет?! Друзья – вроде ребята серьёзные, а такой ерундой занимаются… Ну да ладно, хоть прогуляются – места-то живописные и погодка чудесная, лето…»

Но вслух ничего не сказал. Подробно объяснил, как добраться до святого источника, потом паром причалил к берегу, и они расстались.

Через полтора месяца Юрий снова встретил тех же людей с тем же афганцем-колясочником на пароме. Смотрит – похоже, инвалид привстаёт на ноги сам. И друзья радостные такие… Снова на источник его повезли.

Прошло больше месяца. И в третий раз Юрий Александрович встретил тех же людей. Встретил – и удивился: они почему-то одни приехали, без афганца. Моросил осенний дождь, холодные волны Чусовой били о стенки парома. Видимо, не повезли инвалида с собой, чтобы не простудился в ненастье…

– Ребята, здравствуйте! А друга своего дома оставили, да?

– Почему дома?! Да вот же он! – услышал Юрий Александрович в ответ.

Смотрит Юрий – и не верит своим глазам: среди них стоит мужчина с палочкой в руке, вовсе и не инвалид никакой – сам ходит, сам передвигается. За три месяца человек, который был годами неподвижен, встал на ноги.

Случившееся чудо оказалось чудом вдвойне. Не только для бывшего больного, но и для самого Юрия Александровича. Увиденное сильно укрепило в нем веру.

Рассказ Анны, экскурсовода из монастыря Спаса Нерукотворного пустынь в Клыково

«Тогда говорит человеку тому: протяни руку твою. И он протянул, и стала она здорова, как другая» (Мф. 12: 13).

В монастырь трудниками приезжают всякие люди. Иногда и неверующие. Бродяги, бывшие заключённые, только что освободившиеся из мест лишения свободы. Приезжают просто потому, что идти некуда, а в монастыре и накормят, и дадут ночлег. Можно потрудиться – и будешь сыт.

Вот один такой трудник у нас появился недавно. На дворе лето, тепло. Одет он в футболку с короткими рукавами, а руки все в наколках – сидел в тюрьме. Некрещёный. Жил без Бога. В общем, та ещё биография…

На территории нашего монастыря находятся келья и могилка схимонахини Сепфоры, известной старицы, которая провела здесь последний год своей земной жизни. Матушка была прозорлива. И при жизни, и после смерти по её молитвам происходит много чудесных исцелений, подается духовная помощь страждущим и скорбящим.

И вот как-то раз этот трудник оказался в келье матушки. Его помазали маслом из лампадки, горящей в келье перед иконами. Он очень неохотно подставил свой лоб. Зачем, мол? И вот, начертали ему крест на лбу. Он постоял минуту и вдруг говорит:

– Что вы такое сделали?! У меня вся рука огнём горит! – и на руку показывает.

– Причём тут рука?! Тебе лоб помазали!

– А я вам говорю, что у меня руку как огнём жжёт!

Нужно сказать, что ему когда-то в драке перерезали сухожилие, и мизинец не распрямлялся, был согнут. Постепенно он сильно усох. Казалось бы, всего лишь мизинец – а силы в руке уже нет. Ни поклажу тяжёлую поднять, ни как следует поработать кистью…

И вот эту самую руку у него и зажгло. Смотрит: а усохший, много лет скрюченный мизинец задвигался и распрямился!

Он бегал радостный по всему монастырю. Представьте себе: повидавший виды, суровый мужик бегает как ребёнок, всем свой мизинец показывает, от радости и умиления чуть не плачет!

Потом он сразу крестился.

Вот такое мгновенное обращение к Богу! Почему такую милость Господь ему оказал – кто знает? Может, кто из родных: мама, бабушка – о нём сильно молились… Матушка Сепфора его пожалела, по её молитвам он не только исцелился, но и стал крещёным человеком, все грехи свои оставил в прошлом… Может, мать Сепфора прозрела, что есть в душе у него что-то доброе… Об этом мы можем только догадываться. Но чудо было мгновенным!

Молитвами Святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

Источник: http://www.pravoslavie.ru/put/74714.htm


 
Re: Рассказы Ольги Рожнёвой
СообщениеДобавлено: 21 ноя 2014, 15:55 
Не в сети
Аватара пользователя

Вижу цель – иду к ней! (Истории отца Бориса)

Автор: Ольга Рожнёва


Изображение



В трапезной было шумно и тесно: после воскресной Литургии почти все прихожане храма Всех святых, как обычно, собрались на праздничный обед. В сторожке отварили картошку, открыли рыбные консервы, да еще выложили на стол домашние гостинцы: кто печенье, кто пряники, а теща отца Бориса, Анастасия Кирилловна, даже пирогов с капустой напекла.

За окнами свистел ноябрьский ледяной ветер, шел снег пополам с дождем – сыро, холодно, уныло. А в трапезной – светло и уютно, трещали дрова в печи, вкусно пахло пирогами. Все встали, помолились, отец Борис благословил трапезу, и шум стих, слышался только перестук ложек да лепет нескольких малышей, сидящих у матерей на коленях.

Когда отец Борис начинал служить, храм стоял пустым и ко кресту подходила только старая Клавдия да сторож Федор. Больше прихожан не было, и отец Борис один шел мимо свечной лавки к холодной трапезной, а старинные иконы в полутьме смотрели так печально… Теперь же никто из большого прихода не спешил покидать теплую трапезную после службы: нравилось быть всем вместе.

Отец Борис обвел взглядом свою паству, порадовался про себя: дружные, добрые, отзывчивые и на уборку в храме, и на поездку по святым местам, и на помощь в беде. У каждого свои дары и таланты. Есть поющие, есть отличные повара, есть кому и занятия в воскресной школе вести. Взгляд споткнулся на сидящей напротив Татьяне: с ней явно было что-то не так. Вид совершенно расстроенный, слезы на глазах.

Татьяна выделялась особыми талантами. Средних лет, врач в поликлинике, деловая, быстрая, инициативная. Отличный организатор. Уже несколько паломнических поездок организовала: и в Дивеево съездили, и в Оптину.

Сейчас вот собирались в Черногорию. Поехать за границу могли только четверо с прихода, остальные писали им с собой записки для поминовения в черногорских монастырях. Как обычно, заводилой стала Татьяна: всё разузнала, обо всем договорилась, загранпаспорта сдала. До поездки оставался один день.

После обеда хотел позвать, но она подошла сама:

– Батюшка, у меня неприятности. Так мечтала о паломничестве, всё приготовила – и вот незадача: загранпаспорт просрочен.

– Да как же ты не заметила? А как у тебя его в паломнической службе взяли? Они ведь проверяют…

– В том-то и дело! Как будто кто закрыл глаза и мне, и им. Я всегда к документам ответственно отношусь, вы же знаете, а тут как будто завеса какая-то… И главное, позвонили они мне из службы, я бегом к знакомой, она как раз в системе УФМС работает, попросила, уговорила, обещали успеть мне паспорт продлить…

– Успели?

– В том-то и дело, что успели, да человек, который этим занимался, на полчаса опоздал. Позвонил на полчаса позже, когда закрылся офис, – и вся моя поездка накрылась медным тазом! Так обидно, батюшка! Всё организовала – а сама-то и не поеду! Сапожник без сапог…

В голосе Татьяны послышались слезы. Отец Борис подумал: да, на эту поездку явно нет воли Божией. Но вот почему – совершенно непонятно. Вспомнил, как учил его духовный отец, старец Иоанн (Крестьянкин): когда начинаешь какое-то дело, попробовать тихонько, посмотреть, хорошо ли пойдет, не будет ли препятствий. Есть ли воля Божия на задумку. Как говорят на Афоне: «ипомони» и «сига-сига» – терпение и помаленечку-потихонечку. А то ведь некоторые как: дверь перед ними закрывают – так они в окно. Да еще гордятся своим пробивным характером. А ведь дверь-то неспроста закрыта.

Постарался утешить несостоявшуюся паломницу:

– Ничего, Татьянушка, не расстраивайся. Помнишь, преподобного Амвросия за трапезой читали? «Иди, куда поведут, смотри, что покажут, и всё говори: да будет воля Твоя!»

Татьяна хмыкнула в ответ:

– Вот и буду все ноябрьские праздники дома сидеть! По телевизору, что ли, смотреть, что покажут?! Мыть да стирать?! Вот уж польза-то духовная – нечего сказать!

Так и не удалось отцу Борису утешить свою деловую прихожанку, не привыкшую отступать и терпеть неудачи.

Прошло несколько дней. Группа паломников уехала в Черногорию без Татьяны, отец Борис отслужил молебен о путешествующих.

Поздним вечером в доме батюшки стояла тишина. Сам он читал вечернее правило, малышка Ксения уже спала, школьник Кузьма сидел с книгой и на настойчивые уговоры матушки Александры ложиться в пятый раз отговаривался последней страничкой. Последних страниц, видимо, было много, а вставать в школу рано. Теща Анастасия Кирилловна, приехавшая погостить, вязала теплый свитер для любимого внука – только спицы мелькали.

Внезапный звонок заставил всех вздрогнуть: Кузьма выронил книжку, спицы в руках тещи замерли, матушка ахнула. Отец Борис взял трубку и услышал взволнованный голос Татьяны. Прерывая рассказ слезами, она поведала о случившемся.

В другом районе города у нее жила мама. Вполне еще бодрая старушка, она никогда особенно не жаловалась на здоровье и сама себя обслуживала. Таня ездила навещать маму, но из-за загруженности по работе не очень часто. Гораздо чаще ее навещала Танина сестра, Надежда, которая жила в соседнем с мамой доме и была уже на пенсии. Она могла зайти к матери и рано утром, и поздно вечером, и, чтобы не тревожить старого человека, имела свой ключ от ее большой железной двери. На праздники Надежда уехала в деревню.

У Татьяны ключа не было, так как мама прекрасно открывала ей дверь сама. И вот как раз на следующий день после отъезда паломнической группы в Черногорию мама позвонила Татьяне. Но звонок этот был странный: в трубке раздавалось непонятное мычание. Да-да, нечленораздельное мычание.

Таня поняла, что матери плохо, раздетая выскочила из квартиры, поймала такси и помчалась к ней домой. Добралась за минуты. Уговорами, увещеваниями она смогла довести маму до двери. Старушка буквально на четвереньках подползла к выходу, кое-как отодвинула тяжелый засов и упала к ногам Татьяны без сознания. Инсульт.

Тут же ее доставили в больницу, оказали быструю и своевременную помощь: поставили капельницу, дали все необходимые лекарства, откачали – и, в общем-то, спасли жизнь.

А ведь если бы Таня уехала в паломническую поездку, то вернулась бы только через пять дней. Надежда собиралась пробыть в деревне дня три, сотовая связь там не работала. И мама, потеряв сознание, за это время наверняка бы умерла.

Заканчивая свою историю, Татьяна сказала решительно:

– Батюшка, я раньше думала: настойчивость – качество хорошее. Вижу цель – иду к ней! Радовалась, когда меня называли настойчивой и целеустремленной. А теперь, знаете, охота стены пробивать пропала. Как там преподобный Амвросий учил? Да будет воля Твоя!


 
Re: Рассказы Ольги Рожнёвой
СообщениеДобавлено: 18 мар 2015, 22:57 
Не в сети
Аватара пользователя

НЕПОНЯТНАЯ КНИГА


***

– Ульяшка! Мишка идет! Я его за версту чую! – тревожный голос бабки Анисьи сквозь сладкий сон.

Семнадцатилетняя Ульянка, молодая, крепкая, кубарем скатывается с теплой уютной печки. Тугая светлая коса бьет по плечам. Легкие резвые ножки не перебирают ступеньки лестницы – порхают по ним. За окном идет снег, вьюжит, ничего не видно сквозь белую пелену – как будущее Ульянки: неразличимо, непонятно. Душа томится предвкушением счастья, а снег – метет.

Ульяна оглядывает свое хозяйство: чистые горшки и кастрюли, аккуратные половики на светлых половицах, аромат духовитых щей из печи, горящая лампадка в святом углу.

Рывком открывается дверь – и снежный вихрь врывается в теплоту и уют, а с ним – сам, хозяин, муж. Михаил. Как всегда, насупленный, хмурый. В глаза не смотрит. Никогда. Будто не замечает Ульянку. Смотрит на руки, маленькие, ловкие, что наливают горячие щи в большую миску.

– Еще. Еще. Хватит. Мясо порежь.

Пообедал, ушел, не сказал ни слова. Бабка Анисья жизнь долгую прожила, людей насквозь видит. Подошла, погладила по плечу:

– Что ты, мила дочь? Не горюй! Выдали тебя за мово Мишку, таку молоденьку… Ты это… У них, у Зыковых, у всех – такой характер чижо-о-лый… Не из породы – а в породу… Внук у меня – он так-то ничо… Жить можно… Мой-то Степан дрался. Твой хоть особо не дерется…

Ульянка вздыхает печально, идет к образам. Горит лампадка перед иконами, старинная Псалтирь, матушкин подарок, греет душу.

– Боже, милостив буди мне, грешной… Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу…

Бабушка Анисья внимательно слушает, одобрительно кивает:

– Вот-вот, помолись, девонька. Это хорошо, что ты к молитве навыкшая – она твой век нелегкий бабий скрасит…

Годы летят – не догонишь. Дети – один за другим.

– Ульяшка! Кхе-кхе… Мишка идет! Кхе-кхе… – кряхтящий, одышливый голос бабки Анисьи вырывает из чуткой дремы.

Крепкие ноги тридцатилетней Ульяны ловко перебирают ступени лестницы, быстрые руки заботливо поправляют одеяло: Надюшка, Танечка, посредине меньшой – Феденька. Детишки любимые.

Ужин мужу на стол. Перевернуть бабушку, принести ей напиться. Принести дрова. Поставить тесто. Почистить картошку. Подоить корову. Убрать в конюшне. Затопить баню. Помыть детей. Рассказать им сказку. Сходить с ними в церковь. Вскопать огород. Обед на стол. Какой сегодня день? Весна, лето, осень, зима.

Радость – Надюшка в школу пошла. Скорбь – Феденька тяжело заболел.

В скорби и радости – с молитвой:

– Боже, милостив буди мне, грешной… Спаси, сохрани и помилуй Михаила, болящего отрока Феодора, отроковиц Надежду, Татиану, тяжкоболящую Анисию…

Метут снега, звенит капель, яблони набирают цвет. Зорька радуется молодой травке, детишки пьют парное молоко. Все вместе собирают душистые яблоки. Острый запах прелой осенней листвы, пронзительный крик одинокой птицы. И снова вьюга да поземка…

Бабушка Анисья – только на фото в старинном плюшевом альбоме. Давно схоронили добрую старушку. Рядом в альбоме еще фотографии: Надя с мужем, Таня с мужем, Феденька в армии, Феденька с невестой Тамарой.

Дети взрослеют, вот и внуки уже пошли. Снега и капель, летний зной и золотой листопад. Вместо старой коровы молодая – тоже Зорька. Заботы в огороде, помощь внукам. Милый родной храм.

Ноги бабки Ульяны не спешат – осторожно нащупывают коварные ступеньки лесенки: в семьдесят лет осторожность не помешает. Снежный вихрь влетает в дом вместе с мрачным хозяином. Михаил вдруг заговаривает с женой – диво дивное…

– Готовься к переезду. Федор с Томой переезжают в Подмосковье, к ней на родину. Хотят, чтобы мы дом продали и с ними поехали. Чтобы им денег хватило купить новое жилье…

– А как же сад-огород? Яблоньки? Смородина? А Зорька как же?

– Вот дура баба, ты что, корову с собой потащишь? Иконы твои тоже не повезем… Я сказал – нет!

На новом месте жизнь изменилась – совсем изменилась. В новом доме Ульяне не нужно готовить, нет любимых икон, лампадки, нет Зорьки. В новой жизни нет церкви. Может, и есть где-то далеко – а где, она не знает. Невестка Тамара вежлива, холодна, и бабка Ульяна чувствует, как сильно она мешает новой хозяйке дома.

– Мама, вы хоть под ногами не путайтесь, идите к себе.

– Тома, мамку не обижай!

– Да я ее не обижаю, пусть лежит себе – отдыхает! Ей уж за семьдесят! Что ей еще в ее возрасте делать? – Отдыхать…

Бабка Ульяна не верит: она что – уже старая? Как быстро жизнь промелькнула… А ей всё кажется: такая же, как раньше. Душа-то – она не старится. Душа у нее всё та же, что была у юной Ульянки с тугой толстой косой и резвыми ножками. Тело только подводит. Оболочка земная. Хочется, как раньше, побежать – а ноги еле ковыляют. Хочется полюбоваться закатом, а глаза не видят – в зоркие глазоньки словно песок насыпали. Комнату ей невестка выделила – закуток темный, без света, без окна: шкаф и кровать. Плохо жить в комнате без окна – как в тюрьме. Невестка утешает:

– А зачем вам, мама, окошко, вы всё равно видите плохо!

Бабка Ульяна выходит тихонько во двор, садится на скамейку. Чужая скамейка, чужой дом, чужой сад. От своей жизни осталась только книга заветная – Псалтирь. Невестка удивляется:

– Смотрите, мать на зрение жалуется – а читает, как молоденькая!

– Томочка, мамка эту книжку наизусть знает просто.

Тамара удивляется, смотрит придирчиво. Думает о чем-то. Вечером Ульяна слышит тихий разговор невестки с сыном:

– Книга какая-то непонятная… Я таких сроду не видывала! И написано не по-русски… Какие-то заклинания там… Федя, у тебя мать-то – колдунья!

– С ума сдвинулась?!

– Я тебе говорю: колдунья! Она недавно к нам на огород пришла, вокруг нас походила – а мы потом поссорились с тобой! Помнишь? А я заметила: у нее на ногах один тапок мой, а второй ботинок – твой. Специально так: колдует, она, Феденька, колдует!

– Томочка, ну что ты… это она сослепу не разглядела…

– Сослепу… Я вот ее книжку-то колдовскую сожгу в печке…

Нужно уезжать бабке Ульяне, нужно ехать домой. Правда, дома уже нет, но есть дочери. И храм родной, в который всю жизнь ходила. Нужно сказать сыночку, чтобы не обижался, чтобы отпустил ее на родину. Всё равно муж, Михаил, теперь ее совсем не замечает, вроде ее и никогда в его жизни не было. Копается в сарае, курит, вечерами с сыном выпивает и разговаривает на завалинке. Он, оказывается, может и разговаривать… Только с ней, Ульяной, никогда не говорил. Она и привыкла мало разговаривать. Всё больше молилась.

– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняй…

Сынок забеспокоился – переживает за нее, просит отца:

– Отец! Мамка собралась назад, на родину. Не хочет с нами больше жить. Давай денег ей дадим с собой хоть немного – деньги-то есть у нас…

– Машину купим! Щас – деньги ей! Хочет ехать – пущай едет на все четыре стороны!

Неужели она куда-то едет совсем одна?! Вагон теплый, уютный – так бы всю жизнь и ехала. Стучат колеса в лад тихой молитве. Соседка по купе, молоденькая, добрая, заботливая, коса светлая, тугая – как у нее самой когда-то. Пирожок дала – вкусный, с капустой…

– Бабушка, куда вы едете одна да с таким плохим зрением?

– На родину. К дочкам.

Вот и дочери. Встречают – радуются мамке. Крупные, высокие, все в отца…

– Надюшка! Танечка! Здравствуйте, родные!

Чего-то насупились обе, недовольны матерью. Надюшка, старшая, первая высказывается:

– Мам, как вы с папкой могли так поступить с нами?! Дом продали, корову продали – всё Федьке досталось! Нам – ничего. Словно неродные мы… А как Федька деньги все повытряхнул из вас – не нужны, значит, стали. Теперь, значит, к дочерям решили отправить: нянчитесь, дескать, с матерью больной, слепой… Вот молодцы, вот умники-то! А мы целый день работаем! Кто за тобой ухаживать будет – ты об этом подумала?! Конечно, мы тебя примем, мы что – звери, мать родную не принять?! Таня, давай ты мамку первая к себе возьмешь.

Танечка крепко задумывается:

– Я думала – к тебе первой, а потом уж ко мне… Я ремонт затеяла… Мам, а что у тебя в сумке такое тяжелое? Книжка старая… Тяжеленная, как кирпич… Что хорошее бы привезла – а то макулатуру таскаешь!

– Боже, милостив буди мне, грешной… Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу…

Плохо под старость лет лишиться своего дома. Дочкам не до нее… Их понять можно: работают много, отдохнуть хочется, а тут, с ней, подслеповатой, как крот, еще возись… Господи, дай умереть, никого не потревожив, никому не став обузой! Раньше странницы по Руси ходили, и она сама, Ульянка, всегда этих странниц кормила-поила. И в котомку с собой, бывало, положит. А сейчас есть ли странницы? Подаст ли им кто корку хлеба?

Нет, совсем уходить она не станет. До ближайшего монастыря дойдет… А там еще в один…

Вот только дочерей нельзя обижать: если она совсем уйдет – они обидятся, да и люди станут дурное о них говорить… Нет, совсем уходить она не станет, а так – даст им немного отдохнуть от себя, старой… До ближайшего монастыря дойти разве? А там еще в один… Дойдут ли ноги?

Зимний вечер, синие сумерки. В кухне большой уютной квартиры вкусно пахнет пирогами. Надя, посматривая на экран телевизора над головой, крутит диск телефона, устало зевает:

– Тань, мамка у тебя? Как – нет?! Она в церковь два дня назад ушла. С книжкой своей дурацкой. Записку оставила – каракули какие-то, типа, не беспокойтесь, а дальше ничего не разобрать… Я думала, она к тебе поехала… Она к тебе приходила?

– Нет, не приходила…

Пустая остановка. Одинокая маленькая фигурка на ледяной скамейке. Снег всё метет и метет, тает на мокрых щеках. Что там за снежной пеленой? Бабка Ульяна вглядывается вдаль сквозь песок в глазах, а губы шепчут привычное:

– Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче. Благотворящим благосотвори. Братиям и сродникам нашим даруй яже ко спасению прошения и жизнь вечную…

От автора: Имя бабушки Ульяны – настоящее. Кто сможет, помяните, пожалуйста, о упокоении рабы Божией Иулиании, кроткой смиренной молитвенницы.

Ольга Рожнёва

26 февраля 2015 года


 
Re: Рассказы Ольги Рожнёвой
СообщениеДобавлено: 27 мар 2015, 15:49 
Не в сети
Аватара пользователя

ДОРОЖНЫЕ ИСТОРИИ ОТЦА БОРИСА.
Ночью отец Борис спал плохо. Часто просыпался: в вагоне было душно, а от окна сильно дуло, в соседнем купе долго не ложились – смеялись, разговаривали, выпивали. Крепко уснул уже под утро и, разбуженный громким голосом проводницы, сначала не мог понять, где он вообще находится. Слезая с полки, почувствовал, как сильно болит шея: продуло. Глянул на часы: шесть утра.

Веселая, бойкая проводница пошла дальше, громким голосом поднимая спящий народ: туалеты в старом вагоне были такими же старыми и закрывались задолго до каждой остановки.

Соседи по купе уже встали. Рыженькая беременная Елена копалась в дамской сумочке, Геннадий уткнулся в ноутбук, Иван Николаевич читал книгу и выглядел, несмотря на свои 80 лет, свежим и бодрым. Улыбнулся отцу Борису:

– Ехать еще порядочно – часа полтора… Вас ждем – позавтракаем вместе?

И они, как и вечером, быстро накрыли стол и доели вчерашние припасы, в том числе вкуснейший капустный пирог тещи отца Бориса, Анастасии Кирилловны. Попили чаю, и даже Геннадий не отказался от совместного чаепития. Дорога сближает людей, и им уже казалось, что они давно знают друг друга.

В окно светило весеннее солнышко, солнечные зайчики отражались от стекла, в соседнем купе царила полная тишина – утомились, бедные, ночью.

Сдали постельное белье, переоделись, а времени всё еще оставалось много. Завязался разговор, и Елена спросила:

– Батюшка, вот у меня бабушка – верующая. Я и сама в Бога верю – только в церковь редко хожу: знаете, времени не хватает. А родители у меня – совсем неверующие. Бывшие комсомольцы-добровольцы, коммунисты. Папа в райкоме когда-то даже атеистической пропагандой заведовал. Но они очень хорошие, добрые, порядочные люди. Им так трудно перестроиться… Ведь в детстве и молодости они слышали совсем другое…

Геннадий, оторвавшись от ноутбука, хмыкнул:

– Не обижайтесь, есть такая поговорка: «Горбатого могила исправит».

Отец Борис улыбнулся:

– А еще есть: «Господь Бог – старый Чудотворец». Мы даже не представляем, как и когда Он может привести к вере. Могу рассказать вам об одном своем знакомом.

* * *

Петр Романович был известным юристом, умнейшим человеком. Он работал в крупном агентстве по недвижимости

Петр Романович был известным юристом, умнейшим человеком. Он работал в крупном агентстве по недвижимости – обмену и продаже жилья. В городе его очень уважали и даже любили за доброту, бескорыстие, щедрость души. Качества эти не очень-то подходят для работы в его сфере – так и разориться можно, будучи бескорыстным-то. Но – не разорялись. Он мог долго ждать возвращения долга, не брал денег с бедных за консультации – и чудесным образом не терпел убытков. Люди благодарили позднее, выпутавшись из трудной ситуации, а также советовали другим обращаться к нему – и от клиентов отбоя не было.

Как-то Петр Романович помог и отцу Борису. Они познакомились близко, и батюшка узнал, что Петр – некрещеный и неверующий человек. Отец Борис попытался заговорить с ним о крещении, о вере, но собеседник его даже слушать не стал.

Прошло лет десять, и внезапно старый знакомый пришел к отцу Борису и попросил его окрестить. Каким образом он уверовал, какая перемена произошла в его душе и что послужило ее причиной – теперь уже никто не узнает. Прочитал ли он какую-то книгу? Услышал ли какой-то судьбоносный разговор? Неизвестно. Это тайна, которая осталась между ним и Господом.

Недоумевала даже любимая супруга, которая была в курсе всех событий: внешне в жизни Петра не произошло никаких перемен. Не было ни скорбей, ни болезней – ничего. Не всегда причины лежат на поверхности. Просто Господь позвал его – и он откликнулся.

Петр Романович крестился в августе, когда в сияющем солнцем храме еще пахло яблоками и медом. В сентябре, когда в церковной ограде золотистыми свечами светились осенние березки, он приехал к отцу Борису на исповедь – первый раз в жизни. И, к большому удивлению священника, он исповедовался как зрелый христианин. Называл грехи точно и жестко, не оправдывая ни один из них, не обеляя себя.

И отец Борис подумал: «Это потому, что он всю жизнь жил по совести. А совесть – это голос Божий в душе человека».

В октябре, под моросящий шум осеннего затяжного дождя, Петр снова пришел к отцу Борису уже с женой – венчаться. Пришел, сильно смущаясь: самому ему стукнуло 59, да и жена отставала лишь года на два. Он сказал батюшке: «Всю жизнь прожили невенчанные… А сейчас вот хочу – чтобы Господь нас с женой благословил. Поздновато, конечно… Уже внуки ведь у нас… А вот – будто чувствую: так нужно. Очень сильно нужно. Как покрестился – так и почувствовал… Обвенчаешь нас, отец Борис?»

Жена Петра Романовича сначала предложение мужа встретила без энтузиазма: что это и зачем это – когда они и так живут хорошо? И для чего людей смешить в их возрасте? Но потом на венчании стояла рядом с мужем притихшая, разрумянившаяся, помолодевшая – счастливая. И батюшка с радостью обвенчал их.

После венчания сказал: «Петр Романович, жду вас теперь на службы и на исповедь регулярно. Хорошо?» «Хорошо», – улыбнулся тот.

Но первая исповедь так и осталась первой и единственной в жизни Петра. Потому что в этом же месяце он умер – 14 октября, на Покров Пресвятой Богородицы. Сердце.

Падал снег, покрывая черную землю кладбища чистым белоснежным покровом. На похоронах Петра провожала половина города, и компаньоны по бизнесу плакали на его могиле. Вы когда-нибудь видели, чтобы акулы бизнеса рыдали на могиле коллеги? Вам нужно было всего лишь заглянуть на похороны Петра Романовича.

Как он сумел прожить почти до 60 неверующим и некрещеным человеком, а за три месяца до смерти окреститься, обвенчаться, исповедаться и причаститься – сие есть тайна Божия. Суды Господни – бездна многа…

* * *

– Вот такая история.

Геннадий подумал и спросил тихо:

– Так, значит, можно и обождать с крещением-то? Бог Сам всё управит?

Ответил Иван Николаевич: «Всем нам обещано отпущение грехов, если мы покаемся. Но никому не обещан завтрашний день…»

Отец Борис замешкался: как бы ответить правильно. Ответил Иван Николаевич:

– Всем нам обещано отпущение грехов, если мы покаемся. Но никому не обещан завтрашний день…

И они замолчали, думая каждый о своем. А поезд стрелой мчался через весенние поля, и до конечной станции оставалось совсем немного времени.

Ольга Рожнёва

27 марта 2015 года


 
Re: Рассказы Ольги Рожнёвой
СообщениеДобавлено: 24 июл 2015, 14:31 
Не в сети
Аватара пользователя

ПУТЬ К БОГУ
Истории отца Бориса


Начинал служить отец Борис ещё во времена сельсоветов, райкомов и обкомов, когда некоторые должности были несовместимы с открытым посещением церкви.Вот и у одной его прихожанки, Клавы, муж её, Василий Егорович Пономарёв, был председателем сельсовета. А его младший брат, Михаил, ещё дальше пошёл по карьерной лестнице и работал в обкоме непоследним человеком. Младший брат жил в городе, но часто приезжал в гости к старшему. Видимо, любил очень брата. Да и тосковал по родному селу, по речке тихой, по глубоким заводям, где они на ночной рыбалке таскали крупнейший улов.
Братья были оба среднего роста, крепкие, широкие в плечах, похожие друг на друга своей немногословностью, серьёзным видом. И в селе к ним относились с уважением: строгие, но справедливые. Пономарёвы сказали – значит, сделали. Ну, и не зазнавались особенно, хоть и у власти, – это тоже было очень важно. Правда, нрав у братьев был крутой. Если Пономарёвы разгневались – хоть под лавку прячься. Но – отходчивы. Глядишь – и прошла гроза, солнышко засияло.

Детей у Василия и Клавы не было. Жили они сначала с родителями, а потом, схоронив их, вдвоём. Избушка добротная, цветы яркие в палисаднике, курочки гуляют, петух – первый красавец на селе. В сарайчике поросёнок Борька похрюкивает. Во дворе пёс Тяпа разгуливает.

Сидит Василий Егорыч на лавочке у дома, а рядом пёс любимый крутится. Здоровая псина, что телёнок. Пойдут гулять, а Тяпа остановится у забора, бок почешет, глядишь, – забор на земле лежит. Разгневается Егорыч, начнёт пёсику грозный выговор делать, а Тяпа ляжет, голову на передние лапы положит и слушает внимательно. А у самого уши только подрагивают, как будто ждёт: вот, сейчас хозяин гнев на милость сменит. И, правда, надолго гнева у Егорыча не хватало. Только в голосе его басовитая нотка приутихла, а Тяпа уже подскочил. И прыгает и ластится к хозяину. А Егорыч засмеётся: «Ах, и шельма, ты, Тяпа! Ах, хитрец!»

Брат Михаил приезжал в гости. Один, без супруги. Она горожанка была и никаких прелестей сельской жизни не признавала. Приедет Михаил, они с Егорычем, как обычно, на рыбалку… Потом Клава рыбы нажарит, борщ свой фирменный со шкварками сварит. Графинчик достанут, сидят – хорошо! Тяпа у порога лежит, ушами подёргивает, Петька кукарекает…

И всё было бы прекрасно, если б не началась у Василия война с женой Клавой. И разгорелась эта война из-за того, что Клава как-то незаметно для себя стала ревностной прихожанкой недавно восстановленного храма Всех Святых. В этом храме начал свою службу отец Борис, на его глазах и разворачивалась вся история.

Клава, уверовав, не пропускала ни одной службы. Строго соблюдала посты. Пока хозяйка воцерковлялась, в хозяйстве её происходили изменения. Цветы заросли крапивой. Курочки выглядели больными, и даже у бывшего первого на селе красавца-петуха гребень валился набок. Поросёнка закололи, мясо Клава продала, а нового Борьку растить категорически отказалась.

Взъелась Клава и на Тяпу, стала называть его «нечистью», перестала кормить. Пришлось Егорычу самому готовить похлёбку для пса. Правда, скоро не только собаке, но и самому хозяину пришлось голодным ходить: Клава перестала варить свои вкуснейшие щи – перешла на салаты: капустка, морковка, свекла – благодать! Главное – чтобы после еды молиться хотелось! Но Егорычу с Тяпой эти салаты пришлись не по вкусу.

Да ещё и в город вызывали председателя сельсовета: «Что это, мол, жена ваша запуталась в паутине религиозного дурмана? Что это за мракобесие в эпоху, когда заря коммунизма занимается над городами и весями?!» Так и началась у Егорыча с Клавой война. Она в церковь, а он за ремень: «Выпорю дурищу!»

Клава от него по соседям прячется. Совсем дома у них стало неуютно. Печь нетоплена, куры некормлены, Тяпа с Егорычем голодные и злые.

Как-то при встрече с отцом Борисом Василий Егорович остановился и, сухо поздоровавшись, начал разговор о вреде религиозного дурмана для жизни жителей села, а в частности, жены его Клавдии. Постепенно гнев его набирал обороты, и в конце короткого разговора Егорыч уже топал ногами и почти кричал на молодого батюшку, не давая ему и слова вставить. Вобщем, нехорошо они расстались.

После этой встречи отец Борис пробовал Клаву увещевать. Стесняясь и краснея, пытался объяснить своей прихожанке, что была старше его годами раза в два: дескать, мир в семье нужно хранить, о муже заботиться… Но Клава смотрела на молодого священника снисходительно. На его слово сыпала сразу десять: «Враги человеку домашние его». Или ещё: «Всякий, кто оставит домы, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную». Глаза у неё при этом горели.

Сейчас, спустя годы пастырской службы, отец Борис скорее всего смог бы поставить духовный диагноз правильно. Но тогда молодой священник решил, что у Клавы это просто новоначальная ревность не по разуму. И всё наладится по мере духовного роста, взросления его прихожанки. Но дело оказалось не таким простым. И огонёк в глазах Клавы питался не одной ревностью по Боге. Были у этого огня другие источники…

А что это за источники – стало ясно позднее, когда Василий Егорович, всегда крепкий, начал прихварывать. Как-то быстро исхудал. Брат Михаил устроил его в областную больницу в отдельную палату, но и отдельная палата не помогла, и Василий довольно скоро вернулся из неё, уже совсем слабым, с онкологическим диагнозом.

Теперь Клавдия могла спокойно ходить на все службы. Никто больше не бранился на неё, никто не гонялся за ней с ремнём в руках. Егорыч лежал, и даже щи можно было не варить, потому что аппетит у него пропал. Тяпа не отходил от окна, возле которого стоял диванчик Василия, и тоже значительно уменьшился в размерах. В дом его Клавдия не пускала, и он лежал на снегу, не желая уходить в тёплую конуру от болеющего хозяина.

На вопросы о болезни мужа Клава отвечала сухо и коротко: « Василия постигла кара за грехи и неверие!» К удивлению отца Бориса, ревность его прихожанки значительно угасла, и Клавдия стала пропускать службы. Тогда и начал батюшка понимать, что ревность её питалась противоречием мужу, желанием выглядеть праведной на фоне его неверия. Противоречить больше смысла не было, и воевать не с кем. Без этой войны посещение храма, молитвы, пост – всё стало неинтересным, слишком обыденным.

Батюшка шёл по заснеженной тропинке на службу и думал: где истоки таких историй? Может, похожая ревность была у фарисея? Того самого, который гордо стоял в храме и глядя на поникшего мытаря, услаждался своими помыслами: «Боже! Благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю…» В то время как мытарь смиренно повторял: «Боже, милостив буди мне, грешному!»

Внезапная мысль поразила отца Бориса, и он даже остановился на ходу: «А могу ли я судить других за фарисейство? … Да и откуда я могу знать, где фарисейство, а где мытарство? Разве в себе я не могу найти ничего фарисейского? Осуждая эту прихожанку, разве не чувствую я в душе этого тонкого и горделивого: «Слава Богу, что я не таков, как эта женщина…» Только один Господь-Сердцевед всё знает… Да, Господи, если я нахожу в себе фарисея, то я – мытарь. А если нахожу фарисея в других, то сам фарисей.

И ещё: никто не может быть уверен в себе. Никто не знает, не поменяются ли в его сердце местами мытарь и фарисей на следующий же день… И мытарь в своей следующей молитве может гордо произнести «Слава Богу, что я не такой, как этот фарисей! Так всё непросто это, Господи! Но ведь я пастырь и должен заботиться о духовной жизни своей паствы… Что делать?»

Батюшка встрепенулся: странно, наверное, выглядит священник, застывший на снежной дороге с глубокомысленным видом. И отец Борис, так и не найдя ответа на свой вопрос, зашагал дальше по тропинке, ведущей через белоснежные сугробы к храму.

Вскоре, однако, его пастырские раздумья были прерваны неожиданной встречей. Через несколько дней, вечером после службы, когда отец Борис торопился домой к жене Александре и маленькому сынишке Кузьме, его остановил запорошенный снегом мужчина. Вглядевшись в темноте в незнакомца, батюшка признал в нём младшего брата Егорыча. Михаил заметно нервничал:

– Батюшка, вы нам нужны очень-очень! Не откажите, пожалуйста!

Пока шли к дому бывшего председателя сельсовета, Михаил торопливо рассказывал:

– Батюшка, вы знаете ведь, что брат мой болен. Он умирает. Я вот к нему езжу так часто, как могу… По выходным… И, знаете, лежит он дома уже пару месяцев, и с каждым моим приездом меняется. Сначала я приеду, а он лежит и в потолок смотрит. В глазах тоска и отчаяние. Знает, что умирает ведь… Мне с ним и поговорить-то невозможно было, он смотрел сквозь меня. Так, как будто он уже и не здесь. И всё, что я мог сказать – ему неинтересно и ненужно совсем. Я оставлю ему еды, деликатесов всяких, вкуснятинки, ну, Тяпку покормлю, да и уеду в город, неделя-то рабочая.

Батюшка вздохнул. Что он мог ответить неверующему человеку?

А Михаил продолжал возбуждённо:

– А где-то, месяц назад, я приехал: глаза у брата живые стали! Смотрю: он книги читает! Лежит рядом с его диванчиком на тумбочке целая стопка книг, и он их читает! Просмотрел я книги, а это Клавины. Агитация религиозная, вы уж простите меня, батюшка, что так выражаюсь… Про святых там всяких. Ещё эта, как её, Библия… Ну, я уж не стал спорить с умирающим человеком, доказывать, что дурман это всё религиозный… Пусть утешается…

А сегодня я приехал с утра – Вася плачет. Я его сроду плачущим не видел! Странно так плачет – слёзы текут, а сам улыбается. И просит, чтобы я священника, вас, то есть, батюшка, позвал. Креститься надумал. Вот как! Отец дорогой, ты уж окрести его, что ли, я тебя отблагодарю!

А то раньше в нашем селе никаких храмов и в помине не было. И родители у нас неверующие были – при советской власти ведь выросли. Бабушка вот только всё молилась перед иконами старыми, это я сейчас вспоминаю. Давно это было – в детстве – а вот почему-то сейчас вспомнил… Так как, отец Борис, насчёт крещения?

Батюшка молчал. Потом медленно сказал:

– Хорошо, Михаил. Только давайте мы так сделаем: сначала я с вами больного навещу, поговорю с ним. А потом и про крещение решим. Тем более – сейчас у меня с собой нет необходимого для совершения Таинства.

Но разговора с Василием не получилось. Когда отец Борис с Михаилом вошли в калитку, к ним подошёл всё ещё огромный, но исхудавший Тяпа. Вид у пса был тоскливый, он не лаял залихватски на постороннего, а смотрел так ожидающе и печально, что у батюшки сжалось сердце: «Скотинка простая, а ведь всё понимает».

В дверь они зайти не смогли. Потому что когда поднялись по ступенькам, дверь распахнулась сама. На пороге стояла Клава. Вид у неё был боевой:

– Батюшка, простите, но я вас не приглашала! Знаю я, зачем вы пожаловали, да только не получится у вас ничего! Сколько муж меня гонял! Сколько с ремнём за мной бегал! Позору и страху натерпелась! А теперь что ж – хочет на тот свет чистеньким уйти?! Как прижало – так уверовал?! Не выйдет!

Михаил попытался отстранить Клавдию:

– Клав, да ты что?! Муж ведь это твой. Он сам просил батюшку позвать.

– А я говорю, что не пущу! А будешь, Мишка, настаивать, так я в твой обком-райком завтра же приеду! Опозорю перед всеми твоими начальниками! А то ишь – заря коммунизма у них, религия – опиум народа! Вот и встречайте свою зарю коммунизма без опиума! В трезвом виде! Уходите-уходите из моего дома!

Из комнаты донёсся слабый голос:

– Клав, пусти, пожалуйста, мне нужно, очень нужно священника.

Но дверь захлопнулась. И мужчины остались стоять на улице. Отец Борис посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Перевёл взгляд на тоскливую морду Тяпы. А затем, отозвав Михаила за калитку, что-то горячо пошептал ему.

Ближе к вечеру, когда всё ещё пышущая гневом Клава отправилась на обычные многочасовые посиделки к соседке Тамаре, Михаил вышел на задворки. Прошёл по глубокому снегу через огород, тропя путь для отца Бориса, который неуклюже перелез через забор и почти свалился в крепкие объятия работника обкома. Крадучись, по-партизански, прошли они в дом, где и окрестил батюшка умирающего.

Сначала отец Борис совершил чин оглашения, прочитал запретительные молитвы, и больной отрекался вместе с ним от сил зла. Во время крещения Василий сидел на стуле и поднимался с помощью брата, слабым голосом повторяя за отцом Борисом:

– Сочетаешься ли ты со Христом?

– Сочетаюсь.

– Сочетался ли ты со Христом?

– Сочетался.

– И веруешь ли Ему?

– Верую Ему как Царю и Богу…

А когда батюшка совершал Миропомазание, его самого охватил трепет: лицо крещаемого видимым образом менялось после каждого помазания Святым Миром лба, глаз, ноздрей, уст... Повторяя каждый раз: «Печать дара Духа Святаго. Аминь», отец Борис видел, как бледное лицо больного таинственным образом преображалось и светлело.

А после помазания Святым Миром Василий уже стоял на ногах сам. Отец Борис поздравил своего крестника. Потом Михаил вышел, и батюшка причастил новоизбранного воина Христа Бога нашего.

Когда отец Борис уходил, Василий плакал. Слёзы текли по его исхудавшему лицу, а сам он светло улыбался. В дверях Михаил стал благодарить батюшку и всё пытался засунуть в карман купюры. Но отец Борис, к его удивлению, не взял денег. И младший брат, выйдя на крыльцо, долго смотрел ему вслед. Шёл домой батюшка, уже не таясь, не задворками, а по улице. Шёл и думал, что нужно будет теперь навещать и причащать больного. Не дожидаясь приезда младшего брата.

Но в этот же день им с Михаилом суждено было встретиться ещё раз. Близилась полночь, и отец Борис читал перед сном книгу под ровное дыхание жены Александры и сладкое посапывание Кузеньки. Вдруг в дверь постучали, и когда батюшка вышел, накинув старый полушубок, он снова увидел Михаила. Тот стоял молча и нерешительно смотрел на священника, а потом выдохнул:

– Батюшка, он умер. Вскоре после вашего ухода. Ещё и Клава не успела вернуться. И ещё, батюшка, перед смертью он посмотрел в угол и говорит мне: «Миш, их нет. Они ушли». «Кто ушли, брат, о ком ты?» «Эти чёрные и злые – они ушли. Совсем. А знаешь, Миш, батюшка сказал, что у меня теперь есть ангел-хранитель. Правда, есть. Миш, он, правда, есть! Ах, какой он красивый! Я такой счастливый, Миш! Как я счастлив! Ты его тоже видишь? Ну, вот же он, вот!» Я, батюшка, оторопел даже. А он улыбнулся и умер.

На отпевании Василия было много народу. Сам он лежал в гробу как живой. И лицо его по-прежнему было светлым, радостным. Сначала все удивлялись решению Михаила отпевать брата, а потом пришли проводить его в церковь. Клавдия отпеванию не препятствовала. Стояла молча, поджав губы, но весь вид её выражал протест против совершающейся несправедливости. В церковь после смерти мужа она ходить перестала. Может, придёт ещё? Кто мы, чтобы судить?

А через месяц после отпевания, когда отец Борис отслужил Литургию, и народ пошёл ко кресту, батюшка увидел в притворе храма празднично одетого Михаила.

Когда прихожане стали расходиться, он подошёл к отцу Борису и, смущаясь, сказал:

– Я вот тут креститься решил, батюшка. Не откажите, пожалуйста.

Ольга Рожнёва

3 апреля 2012 года

http://www.pravoslavie.ru/jurnal/52638.htm


 
Re: Рассказы Ольги Рожнёвой
СообщениеДобавлено: 03 авг 2015, 15:26 
Не в сети
Аватара пользователя

О НЕПЛОДНОЙ СМОКОВНИЦЕ
рассказ Ольги Рожневой






Телефон зазвонил неожиданно. Отец Савватий поморщился и с трудом поднялся с кресла. Он очень устал за прошедшую неделю: подходил к концу Великий пост, с его долгими службами, длинными очередями на исповедь. Высокий, мощный батюшка похудел, и лицо его сегодня, после длинной службы, было особенно бледным, с синевой под глазами. Несмотря на довольно молодой возраст (отцу Савватию было сорок пять), в его чёрных волосах всё заметнее сверкали белые прядки. На вопросы о ранней седине он обычно шутил, что у священников год службы можно считать за два.
Рукоположён отец Савватий был совсем молодым – в двадцать один год: сначала целибатом, потом, по благословению старца, принял постриг и стал иеромонахом. А затем игуменом, строителем и духовником монастыря. И теперь, когда за плечами было почти двадцать пять лет священнической хиротонии, ему казалось, что прошла целая жизнь. Так много было пережито за эти годы, так много людей нуждалось в его помощи и молитве. Когда начинал служить, гулким эхом отдавались возгласы в пустом, отдалённом от областного центра храме. А сейчас вот на службе, как говорится, яблоку негде упасть – так плотно стоит народ.
Этим утром, правда, прихожан на службе было меньше, чем обычно: лёд на реке Чусовой стал слишком тонок. Чусовая отделяла старинную церковь Всех Святых от небольшого уральского посёлка Г., и теперь, пока не пройдёт лёд по реке, никто из посёлка не сможет добраться до храма.
Батюшка взял трубку. Поднёс к уху, а потом немного отодвинул, оглушённый женским рыданием. Терпеливо подождал. А потом твёрдо сказал:
– Клавдия, ты? Так. Делаем глубокий вдох! Вдохнула? Выдыхаем... Ещё раз... Ещё... Теперь рассказывай. Что случилось?
Клавдия, постоянная прихожанка храма, судорожно всхлипывая, наконец выговорила:
– Нюра помирает! Помирает, вот совсем прям помирает! Ой, батюшка, да помоги же! Дак как же она помрёт-то без исповеди да без причастия!
– Клавдия, так ведь ты сама знаешь, что сестра твоя старшая и в храм не хаживала, и к таинствам не приступала. Чего же теперь-то?
– Батюшка, так ей как плохо стало, я и говорю: вот ведь, Нюр, ведь уйдёшь ты навеки, а душа-то твоя, что с душой-то будет? Может, хоть перед смертью батюшку к тебе позовём?
– И что она?
– Так согласилась же, батюшка, согласилась! Я и сама не ожидала! А сейчас лежит хрипит! «Скорая» приехала, медсестра сказала, дескать, бабка ваша помирает, в больницу не повезём, она у вас только что оттуда. Вколола ей что-то, вроде для поддержания сердечной деятельности. Сказала, что к вечеру всё равно помрёт, сердечко-то останавливается уже. Износилось сердечко у моей Нюрочки!
И Клавдия опять зарыдала.
Батюшка тяжело вздохнул и сказал твёрдо:
– Клавдия, успокойся! Иди к сестре! Садись рядом, молись! Сейчас я приду.
– Батюшка, дак как же ты придёшь?! Нету дороги уже, нету!
– Ничего, вчера ходили ещё. С Божией помощью... Иди к Нюре, молись.
Отец Савватий положил трубку и нахмурился. Да, вот так же и ему сказал кардиолог из областного центра. Дескать, сердечко у вас, батюшка, сильно износилось, не по возрасту. Видно, всё близко к сердцу принимаете. Надо, дескать, поберечь себя, не волноваться, не переживать. Вести спокойный и размеренный образ жизни. У вас, спрашивает, в последнее время никаких стрессов не было?
Он тогда задумался. Стрессы... Вот только что молился за прихожанку Марию, попавшую в аварию. А до этого молился полночи за сторожа Фёдора. Инфаркт у него приключился, у сторожа-то. А ещё на неделе привозили девочку больную, Настю, высокая температура держалась у неё целый месяц. Диагноз поставить не могли, и ребёнок погибал. Отслужили молебен, искупали Настю в источнике Казанской Божией Матери. Тоже молился за неё отец Савватий. Один, ночью, в своей келье. Привычная ночная молитва. Господь милосерден, пошла девочка на поправку. Когда молился, то слёзы текли по щекам и ныло сердце уже привычной застарелой болью. Стресс это или не стресс?
– Так были у вас какие-то стрессы? – не дождавшись ответа, переспросил пожилой врач.
– Нет, пожалуй. Не было. Обычная жизнь священника. Всё – как всегда, – ответил батюшка.
– Как всегда! – отчего-то рассердился врач. – У вас сердце изношенное, как у шестидесятилетнего старика, а вам ещё только сорок. Так вы долго не протянете!
Да, врач попался въедливый. Навыписывал кучу лекарств...
Одеваясь, отец Савватий приостановился, на секунду задумался, потом положил в карман пузырёк с таблетками. Зашёл в храм за Дарами, взял всё необходимое для исповеди и причастия и быстро, чтобы никто не успел окликнуть, спустился вниз с горы.
Спускаясь, охватил взглядом простиравшуюся равнину, леса, поля, Чусовую, готовую вскрыться. Апрельское солнце ласкало лицо, небо было высоким, весенним, ярко-голубым. Таял снег, а вокруг журчали ручейки и щебетали птицы.
Пока шёл к реке, думал о сёстрах – Клавдии и Нюре. Клавдии было за пятьдесят, а Нюре, наверное, под семьдесят. Когда-то семья их была большой.
Отец Савватий знал от Клавдии, что есть у них с сестрой ещё два младших брата. Они и сейчас приезжали в гости и почитали старшую, Нюру, за мать. А взрослые дети Клавдии называли Нюру своей бабушкой. Старшей в семье она стала давно. Была тогда Нюра девушкой на выданье. Но после трагической гибели родителей под колёсами грузовика пьяного совхозного шофёра замуж она так и не вышла. Заменила родителей сестрёнке и братишкам. В детдом не отдала, вырастила, воспитала, на ноги поставила. Клавдия очень любила старшую сестру и часто упоминала о ней батюшке.
По её словам, Нюра была труженицей. Строгой была. Слова лишнего не скажет. В храм она, невзирая на все просьбы младшей сестры, не ходила. Но Клаву отпускала. Сама в огороде да со скотиной, а сестру младшую отпустит. Скажет только: «Помолишься там за себя и за меня».
Отец Савватий вдруг вспомнил, как зимой Клавдия подошла к нему после службы расстроенная. Рассказала о том, как придумала читать сестре Евангелие, пока та вязала носки да варежки на всех родных. Клава начала с самого первого евангелиста, Матфея. И Нюра даже слушала её внимательно. Но когда дошли до главы про бесплодную смоковницу, возникла загвоздка. Клава прочитала с выражением, как Господь увидел при дороге смоковницу, как подошёл к ней, искал плоды и, ничего не найдя, кроме листьев, сказал ей: «Да не будет же впредь от тебя плода вовек». И смоковница тотчас засохла.
На этом месте спокойно вязавшая носок Нюра встрепенулась:
– Это что ещё за смоковница такая?
– Деревце такое, ну, инжир, – неуверенно ответила Клава.
– А почему плодов не было?
– Так ещё не время было собирать плоды...
– Так значит, она не виновата была?!
– Кто, Нюр?
– Да смоковница же эта! Не виновата! А засохла...
Нюра встала и, бросив вязание, ушла на кухню. Завозилась, задвигала кастрюлями. Клава услышала, как старшая сестра вроде бы всхлипнула. Это было так непохоже на строгую и всегда уравновешенную Нюру, что Клава бросилась на кухню, узнать, что же случилось. Но та отворачивалась и молчала.
Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него про эту самую смоковницу: отчего, дескать, такая несправедливость, что вот засохла смоковница, хоть и не виновата. Просто не время было для плодов. А он, отец Савватий, растерялся и не нашёлся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе. Вот сейчас только и вспомнил, когда шёл к умирающей Нюре.
Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была широкой – метров четыреста, не меньше. Дорога из брёвен, которую в этих краях называли лежнёвкой, была почти залита водой. Тёмная вода бурлила и по краям бревенчатого настила выплёскивалась на лёд через проталины, промоины. Отец Савватий оглянулся назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежнёвку. Пошёл сначала медленно, стараясь не упасть, а потом ускорил шаг. На середине дороги он шёл уже почти по колено в воде и вслух громко молился, но почти не слышал звуков своего голоса, заглушаемого шумом воды, скрипом брёвен и каким-то далёким потрескиванием.
Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошёл в дом, сидящая у изголовья сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была бледной и неподвижной. Умерла? Не успел! А может, ещё жива?
Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то канон о болящем:
«Дщерь Иаирову уже умершу яко Бог оживил еси, И ныне возведи, Христе Боже, от врат смертных болящую Анну, Ты бо еси Путь и Живот всем...»
Рядом стояла на коленях и плакала Клавдия.
Когда он закончил и воцарилась тишина, батюшка смутился и поник: вот, канон за болящего читал, а тут надо было на исход души, наверное... Господи, прости такую дерзость!
– Батюшка... Это вы ко мне пришли?
Отец Савватий поднял голову, а Клавдия перестала плакать. Нюра открыла глаза и внимательно смотрела на них. И глаза эти были умные и добрые. Только очень страдающие. Батюшка прокашлялся и только тогда смог ответить:
– К вам, Анна. Может быть, вы захотите исповедаться и причаститься...
– Хочу. Хочу, батюшка, исповедаться. А причаститься, наверное, недостойная я... И ещё я хочу, чтобы Клава осталась. Потому что мне нужно её прощение...
– Нюрочка моя родная, да какое же тебе от меня прощение?! Да ты же... ты же... – всплеснула руками Клавдия.
– Подожди. Тяжело мне говорить. А сказать нужно...
Нюра помолчала, а потом продолжила еле слышным голосом:
– Когда родители наши погибли, я старшая осталась в семье. А я тогда любила очень одного паренька. Сергеем звали его. Да... И он меня любил... А как осталась я с вами, малышами, он ещё ходил ко мне пару месяцев, а потом сказал мне... Дескать, я тебя люблю так сильно, жениться хотел бы, но только детишек, вас то есть, Клава с малыми, надо в детдом отдать. Не потянем, дескать, мы с тобой, Нюрочка, детишек. А мы с тобой своих нарожаем. Понимаешь? Своих собственных! Вот встанем на ноги, выучимся и нарожаем!
А я ему говорю: «Так ведь и эти-то мои». Он и ушёл. А я очень плакала тогда. Сильно плакала я, Клавочка! А потом роптала я очень! И на Бога роптала... А как-то малые, Коля с Мишенькой, кораблики делали. Вот так же в апреле. Не так уж они и намусорили... А я осерчала отчего-то сильно... И ремнём их обоих, ремнём! А Мишенька совсем ещё маленький был, в рубашонке одной бегал, а пяточки голенькие. Маленькие такие пяточки, розовенькие... Так я и его пару раз хлестнула. А потом села на пол и чего-то стала рыдать... Они притихли, а потом Коля-то подошёл ко мне и, как взрослый, по голове погладил. А Мишенька сел рядом и тоже гладит меня по лицу, гладит. И говорит мне: «Мамася, мамася...»
Тихий голос Нюры задрожал:
– Я их ремнём, а они меня пожалели. А ещё по ночам были у меня мысли. Про Сергея. Про кудри его чёрные. Про то, что, может, и правда сдать детишек в детский дом... Очень я любила его. И хотелось мне замуж-то выйти... А они, детишки, и не знали про мысли мои чёрные... Отпусти ты мне этот грех, батюшка! Господи, помилуй меня, грешную! Клава, прости меня...
И ещё много грехов у меня. Воровка я, батюшка. Воровка. Я с фермы малым молоко воровала. И потом ещё картошку совхозную. А она вон, Клава-то, всё в церковь меня звала... А я всё думала, куда мне с грехами моими... Пусть уж хоть Клава ходит.
И ещё есть у меня обида тайная. На соседку нашу, Галину. Очень обижаюсь я на неё... Я ей про сына сказала, что, пьяный, он забор наш сломал мотоциклеткой своей. А она мне крикнула: «Ты вообще молчи, своих-то не нарожала, смоковница ты неплодная!» А я и не поняла сначала про смоковницу-то. Потом вот Клава мне прочитала про неё. Каюсь я, батюшка, чего там обижаться-то?! Как есть я смоковница неплодная...
Клавдия бросилась к сестре и заплакала:
– Нюрочка милая, да какая же ты смоковница неплодная?! Да ты же нам троим мать и отца заменила! Да ты же вырастила нас троих! А и сейчас всем помогаешь! И моим детям как бабушка! А Миша с Колей за мать тебя почитают! Нюрочка наша, не умирай, а? Не бросай нас, пожалуйста! Ну пожалуйста!
И ещё долго сидел батюшка в этом маленьком уютном домике, исповедал, потом причастил Нюру. Когда уходил, она, обессиленная, закрыла глаза и лицо её покрыла восковая смертельная бледность.
В коридоре пошептались с Клавой про заочное отпевание – чтоб позвонила, значит, когда отойдёт Анна.
Обратная дорога в памяти почти не задержалась, как-то быстро вернулся отец Савватий всё по той же лежнёвке. Сердце привычно уже ныло, а сырые ноги совсем застыли. В гору поднимался тяжело, и непонятно было, то ли это сзади доносился гул, то ли в ушах стучало от быстрой ходьбы. И он не сразу обратил внимание на собравшуюся на горе кучку своих прихожан. Они показывали руками туда, откуда он только что пришёл. И батюшка обернулся назад.
А там, где он только что прошёл, всё было совсем другим. Над Чусовой нёсся сильный треск, он всё нарастал, а потом вдруг прогремел мощно, как взрыв. На реке всё раскололось, задвигалось, льдины полезли друг на друга, а затем хлынула тёмная вода, разметав брёвна лежнёвки в разные стороны. Огромные, они летели в разные стороны так легко, будто какой-то великан играл с ними. «Ледоход», – как-то отстранённо подумал батюшка.
Люди, собравшиеся на горе, обступили его, наперебой брали благословение, спрашивали, откуда он идёт.
– Гулял, природой любовался, – уклончиво ответил отец Савватий и пошёл в дом. Он внезапно почувствовал сильную слабость. С трудом, непослушными руками снял в прихожей сапоги и прошёл в комнату, оставляя зеледеневшими ногами мокрые следы на полу.
Нужно было готовиться к вечерней службе.
Да молчит всякая плоть


Приближалась Пасха. Но встретить её отец Савватий не успел. На Страстной неделе ему стало плохо, и его прямо с вечерней службы увезли в больницу с подозрением на инфаркт.
Он, видимо, потерял сознание, потому что помнил всё какими-то урывками. Боль в сердце нарастала и не давала вздохнуть, а воздуху не хватало. Он уже не мог больше терпеть эту острую боль, а она всё росла. И вдруг отпустила, и он почувствовал своё тело лёгким и воздушным. Этой страшной боли больше не было, а он сам летел куда-то. Скорость полёта всё увеличивалась, его затягивало в тоннель, и он летел по этому тоннелю к ослепительному свету всё быстрее и быстрее.
«Я умираю, – подумал батюшка, – или уже умер... И ничего не успел. Покаяться толком не успел. О чадах своих и пастве толком позаботиться не успел. И вот хотел ещё ремонт в храме сделать... Тоже не успел».
Внезапно скорость замедлилась. Что-то мешало его стремительному полёту. И вот он парил где-то там, близко к этому ослепительному свету. Он всмотрелся. Что не пускает его? Какие-то люди. Он плохо видел их силуэты, а вот лица можно было разглядеть. Это были знакомые лица. Его чада и прихожане. Они что-то говорили ему. И смотрели на него с любовью.
Вот они, его чада, его постриженники. А вот Фёдор, сторож, и та самая прихожанка Мария, которая чуть не погибла в аварии. И девочка Настя. Вот Клавдия, по щекам текут слёзы. И ещё много других. Некоторые лица только мелькали, другие задерживались. Дольше всех рядом с ним была старушка, лицо которой казалось очень знакомым. Он никак не мог вспомнить, кто это. Потом вспомнил: Нюра, старшая сестра Клавдии, которая умерла недавно. Или не умерла? Нюра не отходила от него, и губы её настойчиво повторяли одни и те же слова, но он никак не мог их разобрать. И эта её настойчивость и взгляд, полный любви, удерживали его, не отпускали.
Потом он почувствовал, что теряет лёгкость, а ослепительный свет начал отдаляться. Он ощущал нарастающую тяжесть и внезапно услышал свой собственный стон. И с трудом открыл налившиеся свинцовой тяжестью веки.
– Он жив! Очнулся! – звонкий женский голос. Потом отец Савватий увидел белый потолок и склонённые над ним лица. Одним из них было уже знакомое лицо пожилого кардиолога. Потом батюшку долго мучили и теребили, без конца присоединяя и отсоединяя какие-то проводки и прочую технику.
После обследования кардиолог сел рядом с ним, посидел молча, а потом медленно сказал:
– Отец ты наш дорогой! А я думал: всё, потеряли мы тебя. Но ты, отче, меня не перестаёшь удивлять. Вот вчера вечером я видел, что у тебя был тяжёлый инфаркт. А сегодня с утра, по результатам обследования, – никаких признаков инфаркта! Понимаешь, чудо какое! Никаких! Я тебя смотрел несколько месяцев назад, у тебя сердечко...
– Помню, помню, – не выдержал отец Савватий, – изношенное...
– А вот сейчас оно у тебя каким-то чудом работает как совершенно здоровое... Не знаю, что и думать... Значит, так... Я полагаю, что ты у нас полежишь недельку, понаблюдаем тебя.
– Простите, а можно меня потом понаблюдать, после Пасхи?
В Великую Субботу отец Савватий служил литургию Василия Великого, и вместо «Херувимской» пели то, что поётся только раз в году:
«Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет; Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным».
Храм был полон. Из посёлка окружным путём приехал целый автобус его прихожан, сделав крюк в двести километров. Настроение у всех было предпраздничное. Ещё немного...
После службы, когда народ отправился в трапезную, к отцу Савватию подошли две женщины – Клавдия и живая и здоровая сестра её Нюра. Они присели втроём на скамейку в притворе, и батюшка сказал им, как он рад видеть их обеих в храме. Спросил у Нюры о самочувствии. Оказалось, что после исповеди и причастия она уснула и спала сутки, после чего встала и отправилась хлопотать по дому. Как будто и не собиралась помирать. А Клава сказала:
– Батюшка, мы так испугались за тебя! Так переживали, когда нам сказали, что со службы тебя увезли в больницу! Молились всем посёлком! И мы с Нюрой молились. Нюра спросила у меня, как молиться нужно. А я до того расстроена была, что только и вымолвила: вставай, дескать, со мной рядом на колени на коврик да говори: «Господи, исцели нашего батюшку!» Сама читала акафист Целителю Пантелеймону. Читала-читала и не заметила, как тут же, на коврике, и уснула. Просыпаюсь я, батюшка, – светает уже. Смотрю, а Нюра наша так и стоит на коленях. Поклоны бьёт да изредка что-то бормочет. Я прислушалась, а она, оказывается, повторяет одно и то же: «Господи, исцели нашего батюшку! Пожалуйста, Господи, исцели нашего батюшку!» Всю ночь молилась!
– Чего ты там выдумываешь-то! – с неудовольствием перебила её Нюра, покраснев. – Какую там всю ночь – ты проснулась, ещё и четырёх утра не было! Ещё и ночь-то не кончилась! Какая из меня молитвенница? Батюшка, не слушайте её!
У отца Савватия перехватило дыхание. Он откашлялся и, стараясь говорить спокойно и весело, сказал:
– Спаси вас Господи, дорогие мои! Пойдём-ка подкрепимся немножко!
А когда они встали, чтобы идти в трапезную, Нюра задержалась и тихонько сказала отцу Савватию:
– Батюшка, я вот тут думала всё. И не знаю, правильно ли... Я вот как думала: не время было той смоковнице-то... ну, неплодной. А Господь сказал, значит, дал ей силы. Бог – Он ведь всё может, так? И мёртвого воскресить, и по воде аки посуху... А она заупрямилась: дескать, то да сё, дескать, раз не сезон, так я и не обязана... Правильно я поняла, батюшка?
Отец Савватий улыбнулся:
– Да в общем правильно. Кто слишком рьяно защищает право смокв на «их» время, тот, пожалуй, и в своём ежедневнике не найдёт времени для встречи с Богом. Господь зовёт нас, а мы ссылаемся на то, что плодоносить рано, утомительно или просто не хочется. Господь готов сотворить, если надо, чудо, а мы стоим, бесчувственные, как то дерево. Она упрямая была, видно, смоковница та...
– Ага, упёртая...
– Понимаете, Господь если захочет, то побеждается и естества чин. Понимаете, Анна?
– Понимаю, батюшка. Вы только не болейте больше, ладно?


 
Re: Рассказы Ольги Рожнёвой
СообщениеДобавлено: 01 мар 2016, 01:35 
Не в сети
Аватара пользователя

Дорожные истории отца Бориса



Ночью отец Борис спал плохо. Часто просыпался: в вагоне было душно, а от окна сильно дуло, в соседнем купе долго не ложились — смеялись, разговаривали, выпивали. Крепко уснул уже под утро и, разбуженный громким голосом проводницы, сначала не мог понять, где он вообще находится. Слезая с полки, почувствовал, как сильно болит шея: продуло. Глянул на часы: шесть утра.

Веселая, бойкая проводница пошла дальше, громким голосом поднимая спящий народ: туалеты в старом вагоне были такими же старыми и закрывались задолго до каждой остановки.
Соседи по купе уже встали. Рыженькая беременная Елена копалась в дамской сумочке, Геннадий уткнулся в ноутбук, Иван Николаевич читал книгу и выглядел, несмотря на свои 80 лет, свежим и бодрым. Улыбнулся отцу Борису:
– Ехать еще порядочно – часа полтора… Вас ждем – позавтракаем вместе?

И они, как и вечером, быстро накрыли стол и доели вчерашние припасы, в том числе вкуснейший капустный пирог тещи отца Бориса, Анастасии Кирилловны. Попили чаю, и даже Геннадий не отказался от совместного чаепития. Дорога сближает людей, и им уже казалось, что они давно знают друг друга.
В окно светило весеннее солнышко, солнечные зайчики отражались от стекла, в соседнем купе царила полная тишина – утомились, бедные, ночью.
Сдали постельное белье, переоделись, а времени всё еще оставалось много. Завязался разговор, и Елена спросила:

– Батюшка, вот у меня бабушка – верующая. Я и сама в Бога верю – только в церковь редко хожу: знаете, времени не хватает. А родители у меня – совсем неверующие. Бывшие комсомольцы-добровольцы, коммунисты. Папа в райкоме когда-то даже атеистической пропагандой заведовал. Но они очень хорошие, добрые, порядочные люди. Им так трудно перестроиться… Ведь в детстве и молодости они слышали совсем другое…
Геннадий, оторвавшись от ноутбука, хмыкнул:
– Не обижайтесь, есть такая поговорка: «Горбатого могила исправит».
Отец Борис улыбнулся:
– А еще есть: «Господь Бог – старый Чудотворец». Мы даже не представляем, как и когда Он может привести к вере. Могу рассказать вам об одном своем знакомом.

* * *
Петр Романович был известным юристом, умнейшим человеком. Он работал в крупном агентстве по недвижимости – обмену и продаже жилья. В городе его очень уважали и даже любили за доброту, бескорыстие, щедрость души. Качества эти не очень-то подходят для работы в его сфере – так и разориться можно, будучи бескорыстным-то. Но – не разорялись. Он мог долго ждать возвращения долга, не брал денег с бедных за консультации – и чудесным образом не терпел убытков. Люди благодарили позднее, выпутавшись из трудной ситуации, а также советовали другим обращаться к нему – и от клиентов отбоя не было.
Как-то Петр Романович помог и отцу Борису. Они познакомились близко, и батюшка узнал, что Петр – некрещеный и неверующий человек. Отец Борис попытался заговорить с ним о крещении, о вере, но собеседник его даже слушать не стал.
Прошло лет десять, и внезапно старый знакомый пришел к отцу Борису и попросил его окрестить. Каким образом он уверовал, какая перемена произошла в его душе и что послужило ее причиной – теперь уже никто не узнает. Прочитал ли он какую-то книгу? Услышал ли какой-то судьбоносный разговор? Неизвестно. Это тайна, которая осталась между ним и Господом.
Недоумевала даже любимая супруга, которая была в курсе всех событий: внешне в жизни Петра не произошло никаких перемен. Не было ни скорбей, ни болезней – ничего. Не всегда причины лежат на поверхности. Просто Господь позвал его – и он откликнулся.
Петр Романович крестился в августе, когда в сияющем солнцем храме еще пахло яблоками и медом. В сентябре, когда в церковной ограде золотистыми свечами светились осенние березки, он приехал к отцу Борису на исповедь – первый раз в жизни. И, к большому удивлению священника, он исповедовался как зрелый христианин. Называл грехи точно и жестко, не оправдывая ни один из них, не обеляя себя.
И отец Борис подумал: «Это потому, что он всю жизнь жил по совести. А совесть – это голос Божий в душе человека».
В октябре, под моросящий шум осеннего затяжного дождя, Петр снова пришел к отцу Борису уже с женой – венчаться. Пришел, сильно смущаясь: самому ему стукнуло 59, да и жена отставала лишь года на два. Он сказал батюшке: «Всю жизнь прожили невенчанные… А сейчас вот хочу – чтобы Господь нас с женой благословил. Поздновато, конечно… Уже внуки ведь у нас… А вот – будто чувствую: так нужно. Очень сильно нужно. Как покрестился – так и почувствовал… Обвенчаешь нас, отец Борис?»
Жена Петра Романовича сначала предложение мужа встретила без энтузиазма: что это и зачем это – когда они и так живут хорошо? И для чего людей смешить в их возрасте? Но потом на венчании стояла рядом с мужем притихшая, разрумянившаяся, помолодевшая – счастливая. И батюшка с радостью обвенчал их.
После венчания сказал: «Петр Романович, жду вас теперь на службы и на исповедь регулярно. Хорошо?» «Хорошо», – улыбнулся тот.
Но первая исповедь так и осталась первой и единственной в жизни Петра. Потому что в этом же месяце он умер – 14 октября, на Покров Пресвятой Богородицы. Сердце.
Падал снег, покрывая черную землю кладбища чистым белоснежным покровом. На похоронах Петра провожала половина города, и компаньоны по бизнесу плакали на его могиле. Вы когда-нибудь видели, чтобы акулы бизнеса рыдали на могиле коллеги? Вам нужно было всего лишь заглянуть на похороны Петра Романовича.
Как он сумел прожить почти до 60 неверующим и некрещеным человеком, а за три месяца до смерти окреститься, обвенчаться, исповедаться и причаститься – сие есть тайна Божия. Суды Господни – бездна многа…
* * *
– Вот такая история.
Геннадий подумал и спросил тихо:
– Так, значит, можно и обождать с крещением-то? Бог Сам всё управит?
Отец Борис замешкался: как бы ответить правильно. Ответил Иван Николаевич:
– Всем нам обещано отпущение грехов, если мы покаемся. Но никому не обещан завтрашний день…
И они замолчали, думая каждый о своем. А поезд стрелой мчался через весенние поля, и до конечной станции оставалось совсем немного времени.

Ольга Рожнёва
источник


 
 Страница 2 из 2 [ Сообщений: 18 ] 
На страницу: Пред.  1, 2

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Наши сайты:
SmertiNet.ruСайт SmertiNet.ruAhirat.ruСайт Ahirat.ru
© 2012-2023 Смерти нет!
При поддержке phpBB Group и русскоязычного сообщества phpBB

Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика
Time : 0.075s | 21 Queries | GZIP : On