Сообщения без ответов | Активные темы

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Начать новую тему  Ответить на тему 
 Страница 1 из 4 [ Сообщений: 37 ] 
На страницу: 1, 2, 3, 4  След.
АвторСообщение
Рассказы
СообщениеДобавлено: 22 дек 2012, 23:56 
Не в сети
Аватара пользователя

Икона обновилась


Протоиерей Олег Орешкин

Хрущёвская оттепель. Кому оттепель, а кому похолодание. Весной после праздника Пасхи на расширенном заседании райкома партии заместитель секретаря райкома по идеологии, Тамара Яковлевна Балберко, делала доклад по успешной борьбе с религиозными предрассудками. Она сообщила, что была проведена серьёзная разъяснительная работа с верующими, и по их просьбе в нашей районной станице закрыт православный молельный дом (храм был ликвидирован ещё в 1929 году); в районе выявлены все другие домовые храмы христиан. Были даны предписания хозяевам ликвидировать домовые храмы и предупредить духовенство: если они появятся в районе, то будут иметь дело с правоохранительными органами как организаторы изуверских сект. Оканчивая свой доклад, Тамара Яковлевна, потрясая поднятой вверх правой рукой, торжественно объявила:

— Товарищи! Мы подавили очаги враждебной идеологии, мы освободили людей от буржуазного предрассудка - от религии. Об этом мы можем с гордостью доложить в обком партии.

Началось обсуждение доклада, которое состояло из одобрительных слов и похвал в адрес зама по идеологии.

***

На этом заседании присутствовал Фёдор Васильевич, человек с противоречивой судьбой, искренне поверивший в то, что коммунистическая партия стремится построить справедливое общество, и по этой причине ставший её членом. Он был верующий, и членство в атеистической партии создавало в его душе мучительное противоречие, иногда приводившее к внутреннему конфликту. Так, незадолго до этого заседания было партсобрание, на котором от всех коммунистов потребовали убрать из их домов иконы. Фёдор Васильевич как верующий человек не мог этого сделать – это против совести. Однако, не выполнив решение партии, тоже можно попасть в серьёзную неприятность. Некоторое время он терзался, пока не поделился с мамой, уже весьма пожилой женщиной, своей трудностью, на что она ему сказала:
- А как это ты бы сделал!? Иконы не твои, а мои. Ты не можешь к ним прикасаться без моего разрешения, а я не разрешаю. Пусть со мной делают всё, что хотят. Мне всё равно скоро помирать.
«Вот, и слава Богу! - решил Фёдор Васильевич. - Так, в случае чего, и отвечу». У большинства иконы остались нетронутыми. И тут коммунисты проявили себя как «большевики», как это ни звучит иронично и парадоксально, почти в насмешку.
***
Фёдор Васильевич не слушал прения по докладу. Он сидел, погрузившись в глубокое размышление: «Глупая бабёшка, ты не с людьми воюешь, ты с Богом воюешь. Да ещё и рукой вверх махала – Богу грозила. Однако ж дел наделала немало – духовенство разогнала, не на шутку им пригрозила; домовые храмы разорила; иконы приказала убрать из домов. Бога она не победит, но что будет дальше? Теряюсь в догадках. Ума не приложу».
Собрание единодушно решило одобрить доклад и отметить работу по данному вопросу как удовлетворительную.
***
Люди тихо между собой вели недовольные разговоры, на это никто не обращал внимания, но особо активным и недовольным через квартальных (были такие раньше) приказали сидеть и помалкивать. Религиозная жизнь верующих оказалась в безвыходном положении. Можно было только поехать туда, где ещё остался действующий храм. Самый ближайший был под г. Ростовом-на-Дону, в г. Аксае, за двести километров. Поехать туда могли далеко не все из-за плохого здоровья, или занятости, или скудости средств.
В средствах массовой информации появлялись статьи «отреченцев», высмеивались «попы, их приспешники и холуи». 1-го мая после демонстрации на концерте художественной самодеятельности в карикатурных сценах изображались духовенство и верующие. Тем временем жизнь в станице шла своим обычным чередом. Единственное, что отличалось от предыдущих лет, так это то, что в конце этого лета на праздник Преображения никто из духовенства станицу не посетил, и новый урожай не был освящён. Зорким надзором бдела милиция и зам по идеологии.
***
На краю станицы в небольшом флигеле жил пожилой человек Матвей Иванович Кузин с семьёй: жена, бабка Маня, и три уже взрослые, но пока ещё незамужние дочери – Васёнка, Дуняшка и Химка (Евфимия). Конец августа, полдень. Васёнка стояла у двора своей подруги и соседки, Ирины, они возбуждённо разговаривали. В это время мимо них проходил отрок Миша, тоже сосед, и случайно услышал их разговор, вернее сказать, то, что говорила Васёнка:
- Вчера вечером, перед тем, как лечь спать, подошла к иконе помолиться, вижу, справа в углу иконы как-то блестит, пригляделась и правда: небольшая часть правого верхнего угла оклада иконы жаром горит. Это часть такая чистая, блестит, прямо как новая.
- Из чего сделан оклад иконы? – спросила удивлённая такой новостью Ирина.
- Из меди или латуни, или из чего-нибудь ещё, я не особенно понимаю в этом, икона и икона, ею родители мамы благословляли её, когда она выходила замуж за папу. – Потом продолжила. – Утром, когда проснулись, то уже обновилась почти вся верхняя правая часть. Все ахнули, мама в слёзы, до сих пор плачет, говорит:
- К скорбям это, к скорбям...
А папа на неё:
- Цыц, а то беду накличешь.
Ирина, восхищённая этой новостью, уже больше ничего не хотела слышать, сама хотела всё увидеть.
- Пойдём, Васёнка, к вам, я погляжу. Ни разу не видала, как икона обновляется.
Мишу это тоже взволновало каким-то особенным волнением. Ему на память пришло то, что он слышал летом, когда спал на балконе. Туда же на ступеньки порога часто приходили к его бабушке другие бабушки на посиделки и разговаривали обо всём. Часто разговор шёл о церковных праздниках, о том, что написано в Евангелие, о чудесах, которые происходят: об исцелениях, мироточении и обновлении икон. Из их разговоров Миша узнавал многое. Одно дело слышать, другое дело видеть. Ему очень захотелось удостовериться в том, что слышал и чему верил по-детски: без сомнения и без рассуждения. Сильное любопытство овладело им, и он, быстроногий отрок, опередил и Васёнку, и её подругу, прошмыгнул в калитку, и уж было намеревался подняться по ступенькам и войти в коридор, как оттуда, вероятно, по каким-то делам появилась вся зарёванная бабка Маня.
- Мишка, куды ты прёсси, щё табе тут надо. – Встретила его бабка Маня на чисто донском выговоре.
- Тётка Васёнка сказала, что у вас икона обновилась. Дай поглядеть-то.
- Ну, ладно, лезь в хату. Настырный какой.
Миша прошёл внутрь флигеля. В большой комнате уже были Семёниха, Мансуриха и Куцениха, подруги бабки Мани. К стене с двумя окнами на улицу они придвинули стол так, что он оказался между окон. Застелили его красивой новой скатертью, сверху ближе к стене положили вышитый ручник, на него поставили икону, поверх иконы положили небольшую красивую кружевную накидку, по бокам поставили вазы с цветами – георгинами, гладиолусами, долгоцветами, астрами и другими. В букеты добавили какую-то траву с необыкновенно приятным ароматом. Делая все эти приготовления, они вздыхали, охали, слезили и непрерывно пели тропари и стихиры из богослужения, посвященного Божией Матери. Миша подошёл к столу с иконой как можно ближе.
- Иди отседа, не мешайся. – Схватив за плечо, Куцениха попыталась бесцеремонно его прогнать.
- Не цапай меня своими граблями, а то я тоже могу … – Миша увернулся от Куценихи.
- Иш ты, какой ершистый. Пошёл отседа, кому сказала.
- Ты тут не хозяйка и твоё слово - ничто.
- Да, нехай стоить, не трошь его. – Вступилась Мансуриха.
Миша отвоевал себе место. Он стоял у стола и внимательно смотрел на икону.
Владимирская икона Божией Матери в латунным окладом, по краям деревянный резной орнамент, покрытый чем-то, имеющим желтый металлический цвет, была в киоте, размером немного меньше, если составить вместе четыре школьные тетрадки. На окладе были отштампованы, как обычно, общие очертания, одежды и по краям орнамент. Поверхность не представляла собой ровную плоскость. Имелось много выпуклых и углублённых частей, что в совокупности и даёт изображение. Правый верхний угол, размером немного меньше четверти, был чист и отливал желтым металлическим блеском латуни. Взгляд Миши приковывал необычный блеск обновленной части, и он внимательным взглядом мог видеть блеск и чистоту не только выпуклых частей, но и углублений, даже значительных и узких. Миша стоял и долго смотрел на икону. Он так увлёкся, что перестал замечать снующих и вопиющих старух, того, что в комнате стали появляться ещё другие люди, их суету, молитвенные пения и галдёж. Он как бы ушёл в другой мир.
Обновлённая часть иконы залила светом всё его поле зрения, он как бы оказался в этом свете. Потом он увидел, что находится на чистом зелёном огромном лугу, стал подниматься в голубое небо, потом ещё выше в небесную синеву. И вдруг всё стало как бы залито кристально прозрачным светом, он услышал голос – «Посмотри вверх». Миша поднял голову вверх. Огромный шар, подобный солнцу, источал прозрачный свет и делал всё видимым даже изнутри. Он услышал - «Сияет незаходимая Слава Божия». От шара изошел луч ещё более насыщенный прозрачностью. Миша по этому лучу поднялся выше и услышал необыкновенное пение. Он почувствовал, как наполнился теплом и блаженством. Это состояние в сознании Миши напоминало малолетнее детство, когда мама заботливо держала его на руках и ласково разговаривала с ним. Он этого не помнил, но почему-то чувствовал, что это именно так только чувство во много раз сильнее и восприятие ярче. Он услышал - «Ты не будешь нуждаться, у тебя всегда будет всё необходимое». После этого Миша услышал шум, подобный шуму листьев деревьев при сильном ветре. Свет стал гаснуть, и всё, что он видел, смешалось. Всё исчезло. Он увидел – стоит перед иконой, в комнате теснится народ. Первые мгновения он чувствовал теплые волны по телу, слышал – Мансуриха каялась в грехах: «Прости меня Господи, в Грачиках залезла к людям в курятник и украла петуха, голодная была»; Семёниха – «Каюсь, Господи, обманывала людей, гадала на картах денег ради, говорила, что на рот набредёт». Потом Миша перестал их слышать, только видел, как они двигали губами. Миша перекрестился, поцеловал икону, развернулся и отправился домой. Шёл домой с твёрдой уверенностью, что в жизни у него будет всё необходимое, что никогда ни в чём не будет нуждаться, что в его жизни будет много счастливых дней, только жить надо правильно.
К вечеру обновлённая часть иконы увеличилась. Обновление распространилось на левую сторону, охватило нимб, пошло вниз, так, что обновлена была верхняя половина иконы.
Весть об обновляющейся иконе распространилась мгновенно. Люди заполнили большую комнату. Желающих увидеть, помолиться и приложиться к иконе, а также просто любопытных можно было встретить и в прихожей, и в коридоре, и даже на улице. Поток народа увеличивался, несмотря на наступающую ночь. Фёдор Васильевич, словно «Никодим в нощи», и ещё два его верующих однополчанина и товарища по партии пришли приложиться к иконе. На обратном пути Фёдор Васильевич обратился к своим друзьям:
- Видите, как у нас стало, так прижали, что и помолиться негде, верующему человеку деться некуда. Люди бессильны что-либо поделать. Правда, что сказано: «Сила Божия в немощи свершается».
Видя, что народа много, и становится всё больше, Кузины свой дом на ночь не закрыли. К утру не обновлённой осталась только нижняя четверть иконы. Уже с раннего утра можно было видеть поток людей из соседних хуторов, едущих на подводах, запряженных лошадьми, идущих пешком. В эти дни центром событий в районе стала обновлённая икона. Она собирала множество людей самых различных убеждений. Большинство это были верующие, пришедшие поклониться святыне. Но были и любопытные, и неверующие, и даже активные богоборцы. Выходя люди переговаривались между собой:
- Жаром горит … Так её не начистишь.
- Слыхал про такое, но как-то не верилось, а теперь сам увидел.
Крестясь из двора вышла одна статная молодая красавица:
- Надо же, правда обновляется … Господи, прости меня грешницу.
Около калитки стоял уже не молодой мужчина. Все его знали как убеждённого атеиста. Он со злорадством стал подсмеевать её:
- Ты сама-то не обновилась?! – намекая на не всегда её скромное поведение.
- Митрич, прикусил бы свой поганый язык. Поди да погляди.
Митрич, бесцеремонно расталкивая людей и не обращая внимание на их возмущение, нагло пролез в дом. Через некоторое время возвратился обозлённый. То, что предстало перед его взором, поразило его – у него на глазах обновлённая часть увеличилась. Он не мог утверждать, что икону кто-то начистил, и, как закоренелый атеист, не мог принять происходившее и признать Бога. Это чудо только ожесточило его.
Для каждого верующего человека обновлённая икона была знаком живого присутствия Бога, знаком того, что Бог знает их и слышит их просьбы. Они шли со своими трудностями, со своими просьбами, с верой и надеждой. Обновление иконы стало укреплением их в вере, стало праздником, духовной радостью.
Но радость была не для всех.
С боку двора Кузиных поодаль появились зам по идеологии Балберко, зам начальника милиции.
- Долго нас будут церковники дурачить? – обратилась Балберко к зам начальнику милиции.
Он пожал плечами, развёл руками и ответил:
- По нашим сведениям, священников здесь нет.
- А откуда же всё это? – Она показала рукой в сторону Кузиных.
- Пока не знаю.
- Это нужно прекратить. Надеюсь, знаете, что делать. Разоблачение должно быть опубликовано в местной газете завтра. – С этими словами они удалились.
Зам по идеологии и зам начальника милиции ушли, но их люди остались, они активно начали проводить работу. К Матвею Ивановичу подошли двое – мужчина и женщина. Они стали вести с ним лукавый разговор:
- Матвей Иванович, уже прошло два дня и одна ночь, столько людей было, наверное, вы устали. Сделали бы перерыв, отдохнули, уборку нужно сделать, мы бы вам помогли. Смотрите, ступеньки порога расшатались, закрепить надо, а то кто-нибудь провалится.
- Это правда, уж измучились и я, и бабка, да и дочки тоже. – Согласился Матвей Иванович, не чувствуя подвоха. Он их знал, хотя и не очень хорошо, этим они вызывали у него некоторое доверие. – Но как закрыть? Людей много, и ещё идут и идут, и конца не видно.
- Вы не волнуйтесь, мы вам поможем, мы всё сделаем, как надо. – Ласково уговаривала парочка.
Матвей Иванович наивно подумал: «Вот и хорошо, Бог послал хороших помощников». Согласился и попал в ловушку.
Матвей Иванович обо всём сообщил жене и дочкам. Они не возражали, полагаясь на волю отца. Появились ещё какие-то люди. Они перекрыли калитку, при этом громко объявили:
- Те, кто во дворе, пройдут сегодня, остальные завтра.
- Пустите. Мы шли двенадцать километров пешком из другого хутора, и что ж теперь …- Просились несколько уже немолодых людей, прямо перед которыми закрыли калитку.
- Целый день ехали на лошадях шестьдесят километров, а вы нас не пускаете. – Возмущались другие.
- Завтра утром… говорю вам завтра. Сегодня уже всё…Хозяевам нужно отдохнуть, сделать уборку. Вы же поймите - столько народу прошло, даже вон порог сломали, надо починить. Завтра …
Кто-то начал искать дырку в заборе, кто-то попытался перелезть через частокол, но не тут-то было: по всем четырём сторонам ограды стояли дюжие молодцы и пресекали всякое самовольное проникновение внутрь двора. Это потом стало ясно - двор Кузиных был взят в плотное кольцо, управление событиями перешло к «кому-то».
- Расходитесь по домам … . Калитка работает только на выход.
- Хоть бы подумал своей головой: куда нам расходиться, мы с других хуторов приехали, здесь не живём. - Народ недовольно галдел.
«Кто-то» этого обстоятельства предусмотреть не смог. Срочно были разосланы квартальные по близрасположенным домам, чтобы они попросили хозяев пустить на ночлег паломников, если к ним попросятся. Местное население жило очень тесно, порой самим места было мало, а некоторые к тому же жили очень бедно. К примеру, Миша спал на полу на двух овчинках, подушка была набита камышовым «пухом», одеяло было сшито из кусков старой поношенной верхней одежды. О простыне, пододеяльнике и наволочке не могло быть и речи.
Люди не торопились расходиться. Они расспрашивали выходивших видевших и уже помолившихся перед иконой богомольцев, те охотно отвечали на вопросы и рассказывали, что видели, о своих впечатлениях. В полночь вышли последние богомольцы и сообщили, что икона обновилась полностью. Толпа стала редеть. Одни стали расходиться на ночлег по окрестным домам, другие устраиваться на своих телегах. У всех была радостная надежда – завтра они помолятся и приложатся к обновлённой иконе.
Как только всё улеглось, стихло, успокоилось, так сразу икона и Матвей Иванович были арестованы. Их увели огородами на другую улицу, там стояла машина. Матвей Иванович очутился в камере, икона - неизвестно где даже по сей день.
- Матвей Иванович, давайте так договоримся: вы подпишите вот это, - следователь, молодой мужчина, не худенький, килограмм эдак на сто двадцать, показал на какие-то бумаги, - и мы разойдёмся, время уже позднее, пора спать, неужели вам хочется осложнений?
- Что в них написано?
- Это не важно – обновилась икона или вы её начистили – просто надо подписать эти бумаги, и всё.
Матвей Иванович хотя и был малограмотный, окончил три класса церковно-приходской школы, но сразу смекнул: его обвиняют в том, что он икону начистил.
- Я икону не чистил. Это большой грех. – Твёрдо заявил Матвей Иванович.
- Хорошо, допустим не ты. Дома кроме тебя есть другие, например, Василиса.
- Боже сохрани, Васёночка не чистила. Икона была на виду у всех людей. Как можно было её чистить!?
- Я ещё раз повторяю и больше не буду: это не имеет значения – начистили или нет. Подписывай по-хорошему, а то я могу и по-плохому.
Старик не двинулся с места, и по его виду можно было понять - подписывать он не собирается.
- Ах ты, старая рухлядь, ты меня хочешь под неприятности подвести! – С этими словами быстрым шагом подошёл к старику и повалил на пол. Этот ста двадцати килограммовый кабан навалился и стал месить его как тесто.
Страшная боль в костях, в суставах, да и во всём теле взяла в объятия беззащитного старика. Этот кабан выдавливал из него нечленораздельные душераздирающие крики боли. Между вдохами и выдохами он призывал на помощь Царицу Небесную. Экзекуция длилась не очень долго, более продолжительной он бы не выдержал. Следователь сел на своё место. Матвей Иванович остался лежать на полу. От сильной боли, унижения, а особенно от несправедливости он заплакал навзрыд, как маленький ребёнок.
- Это я только попугал тебя, всё ещё впереди. Ты у меня будешь какать своими кишками. Понял? …
«Да, я помню, ещё бабушка говорила, что, если икона обновится, то это к скорбям. Вот они, скорби, долго ждать не пришлось», - размышлял сквозь слёзы Матвей Иванович.
- Вообще-то я тебе верю – ты не виноват. Это всё устроила старшая дочь, Василиса. Пожалуй, я тебя отпущу, а Василису возьму и поговорю с ней.
Матвею Ивановичу эти побои действительно показались лёгким испугом. Он подумал: «Отдать свою дочь сюда на мучения… Этот боров надругается над ней… Даже если я буду стоять до смерти, это не спасёт её. Никто им не запретит арестовать Васёночку. Выход только один».
- Хорошо. Что я должен подписать?
- Ну, вот другое дело. – Следователь зашелестел бумагами.
Матвей Иванович встал, прихрамывая и со стонами от боли, прошёл и сел на своё место.
- Подписывай вот здесь …, здесь … и здесь. Переночуешь и до полудня останешься здесь, потом мы тебя отпустим.
Переночевал, побыл до полудня, и его выпустили. По пути домой его встретил директор школы, убеждённый атеист.
- Матвей Иванович, я вас знаю давно как честного доброго человека. Что же с вами случилось, почему вы так бессовестно обманывали людей? Я очень огорчён этим, - и он ткнул в лицо, свёрнутую в дудку, свежую газету.
К этому времени в местной газете было опубликовано признание, что он, Матвей Иванович Кузин, начистил икону помидорным соком и распустил слух, что икона сама обновилась. Признание подписано собственноручно самим Матвеем Ивановичем. В газете были также опубликованы статьи на темы: как церковники дурачат простой народ, и доколе это безобразие будет твориться.
- Вот, если вы там окажитесь, - и Матвей Иванович пальцем показал - откуда он вышел, - то подпишите всё, что вам дадут не глядя.
***
Но это было только начало событий. Прошло некоторое время. Зам начальника милиции вошёл в кабинет к зам секретаря райкома партии по идеологии Тамаре Яковлевне Балберко с докладом о религиозной обстановке в районе. Он сделал подробное сообщение. Тамара Яковлевна выслушала очень внимательно.
- Если подытожить, то, как видите, духовенство проигнорировало, ранее сделанные вами, запреты на посещение района. Очаги враждебной идеологии начали действовать с ещё большим усердием. Мягко говоря, это не совсем согласуется с вашим докладом в обком партии. Что делать в сложившихся обстоятельствах? – этим вопросом закончил свой доклад зам начальника милиции.
Вид у Тамары Яковлевны был не такой воинственный, каким он был, когда она делала тот памятный доклад в обком. Она проиграла решающее идеологическое сражение, но не была озлоблена.
- Пока ничего не надо делать. Посмотрим. Торопиться не будем.
Зам начальника милиции видел – в этот раз она не требовала применения строгих мер, была нерешительна и слегка боязлива, будто была понижена в должности. Он продолжал обсуждать с ней эту проблему, но в голове у него вертелось – «Когда с ней произошла перемена? Когда стояли у двора Кузиных, была воинственна, но икону тогда она не видела. Вероятно, смотрела после. Когда я смотрел – впечатление было ещё то… . Икона мало кого оставила равнодушным: кто-то смягчился, а кто-то ожесточился. В принципе, я её понимаю – ситуация ещё та, решение найти непросто».
- Но, так или иначе, ситуацию надо держать под контролем. Можно и без строгих мер, но обязательно нужно определить рамки.
- Наверное, вы правы. Что предлагаете?
- Передать духовенству – в рясах по станице не ходить, собирать людей и отправлять службы только ночью. По тёмному собрались, по тёмному разошлись. Днём в станице должна жизнь течь в своём обычном русле, - сделал предложение зам начальника милиции.
- Пожалуй, вы правы. Давайте так и поступим, - одобрила Тамара Яковлевна. Ей стало на душе легче от найденного решения, как казалось приемлемого для всех.
***
Три часа утра. Служба закончилась. Как только причастились, утомлённые богомольцы ободрились. Настроение у всех было радостное. Мужчины расставили столы и стулья, женщины подали еду. Отец Захарий благословил стол, началась трапеза. В конце трапезы, когда пили чай, разрешалось разговаривать.
- Слава Богу, что теперь хоть по ночам служить можно, а то так гайки туго закрутили, что ничего делать было нельзя, - первым заговорил отец Захарий.
- Как же местные власти на такое решились?! - с удивлением сказал хозяин дома.
- Матерь Божья подала знак своего присутствия через обновление иконы. Она теперь тут управляет, и власти это чувствуют. Поняли – переусердствовали. Вот, и смягчились. Но так будет недолго. Дай Бог, доживём так до Пасхи, - ответил батюшка.
- Отец Захарий, Матвей Иванович написал в газете, что не сама икона обновилась, что он её начистил помидорным соком. Если строго подходить, то он отрёкся от неё, совершил большой грех, - сказал один из присутствовавших, желая услышать разъяснения своего пастыря.
- Да, это большой грех. Но ты не знаешь всего, что с ним делали на допросе. Я знаю, как сильно ты любишь своих детей. Поверь мне, ты бы тоже не выдержал того испытания, которому подвергся Матвей Иванович. Так что не суди строго. Сколько раз я вам говорил – человек слаб, очень слаб. Его легко сломать. Не надейтесь на собственные силы в духовной борьбе. Если сам Господь не укрепит вас силой, то самим не устоять в истине. Будем уповать на милость Божию и помнить его повеление – прощать человеку, даже если семьдесят раз впал в грех и покаялся, - ответил священник.
- Почему именно с ним такое произошло: у него обновилась икона, он не выдержал испытания. Казалось бы, это чудесное явление должно было дать ему огромные силы, и он смог бы преодолеть любые испытания, но нет этого не произошло, - этим вопросом интересовались все.
- Всё известно только одному всеведущему Богу. Я же могу рассудить так: может быть Матвей Иванович в глубине души желал, чтобы у него в доме совершилось какое-нибудь чудо. И чудо совершилось. Он подвергся испытанию, потому что желал его и, возможно, просил его у Бога. Явленное чудо было Матвею Ивановичу во вразумление, чтобы больше не просил чудес, нам же было спасительным промышлением о наших душах.

источник


 
Re: Рассказы
СообщениеДобавлено: 23 дек 2012, 01:12 
Не в сети
Аватара пользователя

Аннушка


Наталья Трясцина


Она сидела в тени густой ивы, что росла около ворот Никольского храма. Ее хрупкую, как бы выточенную мастером фигурку было почти не видно с дороги. Казалось, она слилась с деревом.

Перед старушкой лежала дырявая шляпа с обвисшими соломенными полями. В ней стояла пластиковая тарелочка, куда добросердечные граждане маленького городка складывали медяки и мятую бумажную мелочь. Желающих помочь бедной старушке было очень немного. Иногда за день ей удавалось насобирать всего несколько десяток.

Местные мальчишки дразнили ее. Кидали в нее желудями, собранными с дуба, что рос неподалеку.

— Черепаха Тортила, дай нам на мороженое!

Та в ответ смиренно качала головой и ничего не говорила, шевеля сиреневыми холодными губами. Большие роговые очки ее запотевали так, что сквозь стекла почти не было видно оливковых, огромных, как у куклы, испуганных глаз. Одевалась пожилая женщина всегда в одну и ту же одежду: зеленую полинялую кофточку и такую же выцветшую юбку терракотового цвета.

— Прокляни его, Тортила, это он кинул в тебя желудь, намазанный битумом, — причитал рыжий мальчишка с раскрасневшимся лицом. Оно было похоже на булку с маком. На подрумяненных загаром щеках Егорки танцевали яркие веснушки. Паренек подпрыгивал как мячик и крутился вокруг бабушки как молодой козлик. Когда она давала ему несколько рублей на жевачку, он успокаивался, по-птичьи крутил огненной головой во все стороны и шепотом говорил, — Спасибо, Аннушка.

Аннушкой звала старушку мать мальчика, но он боялся при своих сотоварищах проявлять чувство благодарности к соседке по двору и стеснялся показать свое к ней хорошее отношение. Жили Егорка с матерью и соседка Аннушка всего в квартале от церкви. Старушка не могла стоять на службе из-за больных ног, а главное — и из-за осуждения некоторых прихожанок, что смотрели на нее крайне высокомерно. Но она все равно ненадолго приходила к старинной почерневшей иконе Николая-чудотворца и всегда делилась своей скудной выручкой, положив на пластиковую тарелочку небольшую сумму денег. Этого никто не замечал. Однако, икона потихоньку стала светлеть, обновляться и пускать ароматную прозрачную смолу в уголках глаз святителя. И на это все обратили внимание, приписав чудо некоему молитвенному духу, что здесь обитает.
Протоиерей Григорий, настоятель храма, высокий, светловолосый, пригожий лицом мужчина лет сорока, всегда смотрел на Аннушку с сочувствием. Когда работники церкви пытались устроить на нее облаву, чтобы навсегда изгнать побирушку от святых ворот и лишить ее благодати, то он их так резко осадил, что два дня ходил расстроенный, а они прятались от него, как только видели издалека.

— Не будем мы ее трогать, батюшка, простите нас, — прорвалось однажды в громкоголосой Феодоре, Октябрине по паспорту. Она, как главный бухгалтер и староста, всем в храме заправляла и командовала. Мужа у нее не было, и поэтому она почти круглосуточно не выходила из церкви.

— Ее обидите — Христа обидите, так и знайте, — назидательно повторил отец Григорий, поглаживая светлую окладистую бородку, и вышел из кирпичных ворот, направляясь к своему старенькому автомобилю.

Старушка Аннушка была на том же месте, под ивой. Поглядев на нее с жалостью, отец Григорий задумался. Осторожно ведя машину по узкой проселочной дороге, он ехал на соборование болящего Сергия. Тот серьезно травмировался на лесозаготовках. Дом его находился на другом конце городка. Проехать надо было через железную дорогу и еловый лесок. Всю дорогу священник думал об Аннушке. Ему хотелось пригласить ее в храм и кормить в трапезной. Но он очень опасался предложить это благое дело своему активу в юбках. Если Феодора безмужняя и бездетная прониклась сочувствием к Аннушке и промолчит, то остальные пять — шесть баб, живущих под игом мужей — алкоголиков никакого прохода Аннушке не дадут. Заклюют ради Христа яко матерое воронье и костей не оставят. А запретишь им всем причащаться, так устроят бабий бунт. Он похуже соляного бунта будет. Это не смирные овечки, какими хотят казаться. Жизнь у каждой была не повидло с медом, вон Александра даже в тюрьме отсидела. Не по книжкам знает законы жизни. Сильный всегда ест слабого. Проповеди, конечно, смягчают их жестокие сердца, и принятие Святых Христовых тайн исцеляет их огрубевшие души, но по отношению к Анне эта команда была почти непримирима.

— Дорогие мои, любимые. Будем милостивы к друг другу. Не будем никого осуждать и кидать камнями, Христос нас этому учит, не правда ли, — в тысячный раз повторяет священник в конце литургии и всякий раз находит новые слова, чтобы передать чувство сострадания, которым заполнено его сердце.

— Ну, хоть кол на голове теши, это стая. Слушают внимательно после литургии, что я им говорю, а глазками швырк-швырк. Огонь и молнии в глазках светятся, — вспоминает отец Григорий.

Тем временем, пока он был на требах, у храма произошли следующие события. Из вредности, а скорее даже по привычке, Егорик снова подпрыгивал перед Аннушкой на одной ножке и дразнился, пытаясь привлечь внимание своих одноклассников. Вдруг, мальчик ойкнул и схватился за ногу.

— Больно-то как, — пробормотал он и уселся в двух метрах от старушки. Лицо его побелело, а губы скривились. Слезы непроизвольно закапали из глаз, прибивая пыль на дороге.

— Что, милый, случилось? — произнесла Аннушка, с трудом ворочая губами. В углу рта у нее был кровоподтек и под глазом светился свежий синяк, но обезумевший от боли мальчик не смог это увидеть.

— На камушек наступил, ногу подвернул, — взахлеб проговорил он и скрючился от боли. Аннушка внимательно осмотрела ногу, резко дернула и вправила вывих, отчего парень заорал благим матом.

— Не кричи, Бог терпел и нам велел, — приказала Анна и увидела темную машину священника, что остановилась неподалеку.
Толково, но медленно объяснив отцу Григорию, что произошло, она застенчиво сказала:

— К врачу бы его. Травматологу. Надо ступню зафиксировать. Может даже загипсовать.

— Ох! Сколько же травм в один день!

Настоятель поглядел на обезображенную синяками Анну, вздохнул, и, крякнув, взял сорванца на руки и посадил в машину на заднее сиденье. Когда он вернулся в церковь из травмопункта, то увидел прямо у распятия работницу храма, Фотинью, с исключительно постным выражением лица. Это не предвещало ничего хорошего. Видно было, что она ждала его с чрезвычайно важной новостью.

— Раскопали мы информацию про вашу Аннушку, — гордо произнесла Фотинья. Фотинья была самая образованная женщина из приходского актива. В советское время она жила безбедно и преподавала «марксизм-ленинизм» в институте повышения квалификации работников сельского хозяйства, затем десять лет «челночила» и продавала вещи на рынке, а теперь уже лет семь как вела у ребятишек уроки по Закону Божию. Отец Григорий от неожиданности остановился в дверях, и, трижды перекрестившись, приготовившись к неприятностям, взялся правой рукой за крест.

Фотинья встала напротив него и торжественно достала листок бумаги в клетку, исписанный крупным почерком. Подчеркнуто выразительно стала читать.

— Анна Петровна Фотеева,1920 года рождения, — Фотинья на секунду оторвала глаза от листка и сурово сдвинув брови, выстрелила испепеляющим взглядом в растерянное лицо настоятеля и пояснила, — жена того самого комиссара Фотеева, что деда вашего Ивана Алексеевича расстрелял в 1939 году. Фотеев был палачом и много людей в расход пустил. Аннушка работала в тюремной больнице медсестрой и ухаживала за теми больными, которых замучил, но не добил ее муж.

За злодеяния мужа ее проклинало полгорода, но она без стеснения ходила на свою работу, надеясь, вероятно, своим трудом замолить его грехи. Анна вырастила четверых сыновей, все алкоголики и безбожники. Троих из них она уже похоронила. Остался четвертый, Николай. Живет в общежитии вместе с матерью, никогда нигде не работал. Семьи нет. Периодически бьет свою мать, когда она ему не дает денег.

— Ты где такой реферат откопала, — пошутил отец Григорий и улыбнулся, отпустив крест.

— Сама с учителем истории нашей школы Александром Ивановым разговаривала, он и посоветовал мне съездить в областной политический архив. Сама в архиве сидела! Сама у соседей спрашивала! Все сама! Губы Фотиньи усмехнулись в победоносной улыбке. — Вот какую змею Вы хотели пригреть у нас в храме!

— Храм — это Дом Божий! Раз, — твердо сказал священник, — никакие «Сама» тут роли не играют, — это два. И три, — добавил он, — даю тебе ответственное поручение, посиди-ка ты в архиве и откопай историю своей семьи. Чем твои родственники занимались в советские годы.

— Теперь Вы видите сами, какой у семьи Анны моральный портрет. Аморальный, можно сказать, — напоследок сказала разгневанная Фотинья.

— Змеи в душах наши сидят, — проговорил отец Григорий уставшим голосом, посмотрев, как неохотно уходит Фотинья, выполнять послушание. Ему было до такой степени стыдно за свою паству, что он зашел в алтарь, встал на колени и заплакал.

— Господи, дай мне силы не впасть в уныние. Столько я в них вкладываю, столько им объясняю, и все как об стенку горох. Не понимают они меня. Ну что я еще должен сделать, скажи мне, Господи? Десять лет твержу им о милости, добродетелях, любви. Курить бросили, пить бросили, гулять бросили, а сердца остались прежними, грубыми как наждачная бумага. Господи, помоги нам грешным.

* * *

Анна умерла на Успение. Тихо, спокойно, никому не мешая. С улыбкой на обескровленных губах. Когда ее похоронили, то внуки, дети ее сыновей, собранные из разных российских городов на похороны, были неприятно удивлены. Во-первых, они впервые узнали, что десять лет Анна сидела у церкви, побиралась на паперти. Во-вторых, им сообщили, что на книжке у нее лежит огромная сумма денег, почти в триста тысяч рублей, и вся эта кругленькая сумма вместе с комнатой в общежитии завещана младшенькому сыночку — юродивому пьянчужке Николаю.

Коленька погиб на сороковой день после смерти матери. Он не успел толком воспользоваться своим наследством. Купил только поддержанный сотовый телефон за полторы тысячи рублей, да и потерял его на следующий день. Незадолго до смерти Николаю приснился сон:

Его преследовала огромная черная собака. Изо рта ее капала кровавая смрадная пена. Коля бежал, спасаясь от собаки, в руках у него был фанерный чемоданчик, набитый деньгами, которые он получил в Сбербанке. Вот перед ним глубокая и широкая река, на другом берегу стоит матушка Аннушка, вся светится как полуденное солнышко, и говорит спокойно с ласковой улыбкой:

— Коленька, отдай денежки в церковь, Николаю-чудотворцу. Это его денежки, не наши.

Коля оставляет чемоданчик. И тут, откуда не возьмись, берется лодка, которая перевозит его на другой берег, к матери.
Когда Николай за три дня до смерти пришел в церковь с чемоданчиком, отец Григорий возился со своим старым автомобилем.

— Ты, святой отец, что ли? Спросил Николай, протягивая правую руку для рукопожатия. В левой руке он держал потертый фанерный чемоданчик из прошлого века.

Отец Григорий смущенно благословил пришельца и кивнул. Его покоробило обращение «святой отец», но он смолчал, ничего не сказал, внимательно рассматривая незнакомца. Вид у того был затрапезный, и лицо опухшее с похмелья. Изо рта разило перегаром.

— Мать велела Николаю — чудотворцу передать. Есть тут такой у Вас?

— А где взял? Не украл, чай? — спросил священник, нахмурившись, — и вытерев руки от масла тряпкой, принял чемоданчик.

— Нет, это мать мне оставила перед смертью. А теперь говорит, что не наши это денежки. Что, мол, Чудотворцу принадлежат. Вот я и не знаю, что с ними делать. Пропить боюсь. Вдруг накажут меня за них. Впервые в жизни мне страшно. Спать не могу.
Мужчина был похож на умалишенного, но стоял на ногах крепко и говорил твердо. Выглядел он лет на пятьдесят.

— А как мать звали Вашу?

— Аннушка. Она недавно умерла. Здесь ее в вашей церкви отпевали. Я не был на отпевании. Меня побили тогда и я лежал. Вот, деньги принес. Меня все равно убьют, чему бывать, того не миновать, но я долг вашему Чудотворцу хочу вернуть, это последняя просьба моей матери.

Отец Григорий все понял и не знал, что сказать.

— Давай так, я пока возьму на хранение, и с Чудотворцем посоветуюсь, как мне дальше поступить, ты меня озадачил, честное слово, Николай.

Через неделю потрясенный отец Григорий отпевал новопреставленного раба Николая. Его родственники рассказали о том, что тело Николая было найдено с признаками насильственной смерти. Следственная экспертиза показала, что имеют место быть шестнадцать колотых ножевых ранений в области грудной клетки, шеи, области живота.

— Да он с детства знал, что умрет от ножа, — вспоминала племянница Николая, повар сельской школы Марина, — а откуда он это знал, одному Богу ведомо. Все в доме было перевернуто, деньги, вероятно, искали. Мать его очень любила. Вот за то наследство, что она ему оставила, его и убили.

Омилия


 
Re: Рассказы
СообщениеДобавлено: 06 янв 2013, 04:39 
Не в сети

Молитва алтарника

(Святочный рассказ)


В Рождественский сочельник после чтения Царских часов протодиакон сетовал:

- Что за наваждение в этом году? Ни снежинки. Как подумаю, завтра Рождество, а снега нет, - никакого праздничного настроения.

- Правда твоя, - поддакивал ему настоятель собора, - в космос летают, вот небо и издырявили, вся погода перемешалась. То ли зима, то ли еще чего, не поймешь.

Алтарник Валерка, внимательно слушавший этот разговор, робко вставил предложение:

- А вы бы, отцы честные, помолились, чтобы Господь дал нам снежку немножко.

Настоятель и протодиакон с недоумением воззрились на всегда тихого и безмолвного Валерия: с чего это он, мол, осмелел? Тот сразу заробел:

- Простите, отцы, это я так просто подумал, - и быстро юркнул в «пономарку».

Настоятель повертел ему вслед пальцем у виска. А протодиакон хохотнул:

- Ну Валерка чудак, думает, что на небесах, как дом быта: пришел, заказал и получил, что тебе надо.

После ухода домой настоятеля и протодиакона Валерка, выйдя из алтаря, направился в собор к иконе Божией Матери «Скоропослушница». С самого раннего детства, сколько он себя помнит, его бабушка всегда стояла здесь и ухаживала за этой иконой во время службы. Протирала ее, чистила подсвечник, стоящий перед ней. Валерка всегда был с бабушкой рядом. Бабушка внука одного дома не оставляла, идет на службу - и его за собой тащит. Валерка рано лишился родителей, и поэтому его воспитывала бабушка. Отец Валерки был законченный алкоголик, избивал частенько свою жену. Бил ее, даже когда была беременна Валеркой. Вот и родился он недоношенный, с явными признаками умственного расстройства. В очередном пьяном угаре Валеркин папа ударил его мать о радиатор головой так сильно, что она отдала Богу душу. Из тюрьмы отец уже не вернулся. Так и остался Валерка на руках у бабушки. Кое-как он окончил восемь классов в спецшколе для умственно отсталых, но главной школой для него были бабушкины молитвы и соборные службы. Бабушка умерла, когда ему исполнилось 19 лет. Настоятель пожалел его - куда он, такой убогий? - и разрешил жить при храме в сторожке, а чтобы хлеб даром не ел, ввел в алтарь подавать кадило. За тихий и боязливый нрав протодиакон дал ему прозвище Трепетная Лань. Так его и называли, посмеиваясь частенько над наивными чудачествами и безтолковостью. Правда, что касается богослужения, безтолковым его назвать было никак нельзя. Что и за чем следует, он знал наизусть лучше некоторых клириков. Протодиакон не раз удивлялся: «Валерка наш - блаженный, в жизни ничего не смыслит, а в уставе прямо дока какой!»

Подойдя к иконе «Скоропослушница», Валерий затеплил свечу и установил ее на подсвечник. Служба уже закончилась, и огромный собор был пуст, только две уборщицы намывали полы к вечерней службе. Валерка, встав на колени перед иконой, опасливо оглянулся на них.

Одна из уборщиц, увидев, как он ставит свечу, с раздражением сказала другой:

- Нюрка, ты посмотри только, опять этот ненормальный подсвечник нам воском зальет, а я ведь только его начистила к вечерней службе! Сколько ему ни говори, чтобы между службами не зажигал свечей, он опять за свое! А староста меня ругать будет, что подсвечник нечищеный. Пойду пугану эту Трепетную Лань.

- Да оставь ты парня, пущай молится.

- А что, он тут один такой? Мы тоже молимся, когда это положено. Вот начнет батюшка службу, и будем молиться, а сейчас не положено, - и она, не выпуская из рук швабру, направилась в сторону коленопреклоненного алтарника. Вторая, преградив ей дорогу, зашептала:

- Да не обижай ты парня, он и так Богом обиженный, я сама потом подсвечник почищу.

- Ну, как знаешь, - отжимая тряпку, все еще сердито поглядывая в сторону алтарника, пробурчала уборщица.

Валерий, стоя на коленях, тревожно прислушивался к перебранке уборщиц, а когда понял, что беда миновала, достал еще две свечи, поставил их рядом с первой, снова встал на колени:

- Прости меня, Пресвятая Богородица, что не вовремя ставлю тебе свечки, но когда идет служба, тут так много свечей стоит, что ты можешь мои не заметить. Тем более они у меня маленькие, по десять копеек. А на большие у меня денег нету и взять-то не знаю где.

Тут он неожиданно всхлипнул:

- Господи, что же я Тебе говорю неправду. Ведь на самом деле у меня еще семьдесят копеек осталось. Мне сегодня протодиакон рубль подарил: «На, - говорит, - тебе, Валерка, рубль, купи себе на Рождество мороженое крем-брюле, разговейся от души». Я подумал: крем-брюле стоит двадцать восемь копеек, значит, семьдесят две копейки у меня остается и на них я смогу купить Тебе свечи.

Валерка наморщил лоб, задумался, подсчитывая про себя что-то. Потом обрадованно сказал:

- Тридцать-то копеек я уже истратил, двадцать восемь отложил на мороженое, у меня еще сорок две копейки есть, хочу купить на них четыре свечки и поставить Твоему родившемуся Сыночку. Ведь завтра Рождество.

Он, тяжко вздохнув, добавил:

- Ты меня прости уж, Пресвятая Богородица. Во время службы около Тебя народу всегда полно, а днем - никого. Я бы всегда с Тобою здесь днем был, да Ты ведь Сама знаешь, в алтаре дел много. И кадило почистить, ковры пропылесосить, и лампадки заправить. Как все переделаю, так сразу к Тебе приду.

Он еще раз вздохнул:

- С людьми-то мне трудно разговаривать, да и не знаешь, что им сказать, а с Тобой так хорошо, так хорошо! Да и понимаешь Ты лучше всех. Ну, я пойду.

И, встав с колен, повеселевший, он пошел в алтарь. Сидя в «пономарке» и начищая кадило, Валерий мечтал, как купит себе после службы мороженое, которое очень любил. «Оно вообще-то большое, это мороженое, - размышлял парень, - на две части его поделить, одну съесть после литургии, а другую - после вечерней».

От такой мысли ему стало еще радостнее. Но что-то вспомнив, он нахмурился и, решительно встав, направился опять к иконе «Скоропослушница». Подойдя, он со всей серьезностью сказал:

- Я вот о чем подумал, Пресвятая Богородица, отец протодиакон - добрый человек, рубль мне дал, а ведь он на этот рубль сам мог свечей накупить или еще чего-нибудь. Понимаешь, Пресвятая Богородица, он сейчас очень расстроен, что снега нет к Рождеству. Дворник Никифор, тот почему-то, наоборот, радуется, а протодиакон вот расстроен. Хочется ему помочь. Все Тебя о чем-то просят, а мне всегда не о чем просить, просто хочется с Тобой разговаривать. А сегодня хочу попросить за протодиакона, я знаю, Ты и Сама его любишь. Ведь он так красиво поет для Тебя “Царице моя Преблагая...”

Валерка закрыл глаза, стал раскачиваться перед иконой в такт вспоминаемого им мотива песнопения. Потом, открыв глаза, зашептал:

- Да он сам бы пришел к Тебе попросить, но ему некогда. Ты же знаешь, у него семья, дети. А у меня никого нет, кроме Тебя, конечно, и Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа. Ты уж Сама попроси Бога, чтобы Он снежку нам послал. Много нам не надо, так, чтобы к празднику беленько стало, как в храме. Я думаю, что Тебе Бог не откажет, ведь Он Твой Сын. Если бы у меня мама чего попросила, я бы с радостью для нее сделал. Правда, у меня ее нет, все говорят, что я - сирота. Но я-то думаю, что я не сирота. Ведь у меня есть Ты, а Ты - Матерь всем людям, так говорил владыка на проповеди. А он всегда верно говорит. Да я и сам об этом догадывался. Вот попроси у меня чего-нибудь, и я для Тебя обязательно сделаю. Хочешь, я не буду такое дорогое мороженое покупать, а куплю дешевенькое, за девять копеек - молочное.

Он побледнел, потупил взор, а потом, подняв взгляд на икону, решительно сказал:

- Матерь Божия, скажи Своему Сыну, я совсем не буду мороженое покупать, лишь бы снежок пошел. Ну, пожалуйста. Ты мне не веришь? Тогда я прямо сейчас пойду за свечками, а Ты, Пресвятая Богородица, иди к Сыну Своему, попроси снежку нам немного.

Валерий встал и пошел к свечному ящику, полный решимости. Однако чем ближе он подходил, тем меньше решимости у него оставалось. Не дойдя до прилавка, он остановился и, повернувшись, пошел назад, сжимая во вспотевшей ладони оставшуюся мелочь. Но, сделав несколько шагов, повернул опять к свечному ящику. Подойдя к прилавку, он нервно заходил около него, делая безсмысленные круги. Дыхание его стало учащенным, на лбу выступила испарина. Увидев его, свечница крикнула:

- Валерка, что случилось?

- Хочу свечек купить, - остановившись, упавшим голосом сказал он.

- Господи, ну так подходи и покупай, а то ходишь, как маятник.

Валерка тоскливо оглянулся на стоящий вдали кивот со «Скоропослушницей». Подойдя, высыпал мелочь на прилавок и осипшим от волнения голосом произнес:

- На все, по десять копеек.

Когда он получил семь свечей, у него стало легче на душе.

...Перед вечерней Рождественской службой неожиданно повалил снег пушистыми белыми хлопьями. Куда ни глянешь, всюду в воздухе кружились белые легкие снежинки. Детвора вывалила из домов, радостно волоча за собой санки. Протодиакон, солидно вышагивая к службе, улыбался во весь рот, раскланиваясь на ходу с идущими в храм прихожанами. Увидев настоятеля, он закричал:

- Давненько, отче, я такого пушистого снега не видел, давненько. Сразу чувствуется приближение праздника.

- Снежок - это хорошо, - ответил настоятель, - вот как прикажете синоптикам после этого верить? Сегодня с утра прогноз погоды специально слушал, заверили, что без осадков. Никому верить нельзя.

Валерка, подготовив кадило к службе, успел подойти к иконе:

- Спасибо, Пресвятая Богородица, какой добрый у Тебя Сын, мороженое-то маленькое, а снегу вон сколько навалило.

«В Царствии Божием, наверное, всего много, - подумал, отходя от иконы, Валерка. - Интересно, есть ли там мороженое вкуснее крем-брюле? Наверное, есть», - заключил он свои размышления и радостный пошел в алтарь.

Самара, январь 2003 г.

"Преодоление земного притяжения"
Протоиерей Николай Агафонов


 
Re: Рассказы
СообщениеДобавлено: 16 янв 2013, 22:55 
Не в сети
Аватара пользователя

Сердце в черной косынке

Любовь Кутковая



На моем жизненном календаре – осень.

Весна и лето пролетели так быстро, словно их и не было. И только память все чаще и чаще безжалостно перелистывает, будто альбом с цветными фотографиями, те страницы, где молодость и счастье.

А сейчас, я дожила до такого момента, когда хочется поделиться с другими пережитым и выстраданным, наверное, потому, что именно сейчас я пытаюсь удержать сильный напор жизненного ветра.

Пишу это совсем не для того, чтобы вызвать к себе жалость. Ни в коем случае! Ох, как я этого не люблю! А только потому, что возможно кто-то, как и я прежде, позволил горю быть хозяйкой в своем сердце. И мое маленькое «эссе» поможет его оттуда прогнать.

Смерть мужа, с которым мы прожили вместе 41 год, в корне изменила выработанный годами жизненный уклад. Как сказала моя подруга, пережившая это немного раньше: «жизнь разделилась на «до» и «после»».
Горе многие годы ходило от меня на расстоянии. Оно случалось у подруг, родственников, знакомых. Я сочувствовала, пыталась найти слова утешения. Но когда оно коснулось непосредственно меня, я спасовала перед ним. Нет, не было никаких истерик ни в день похорон, ни после. Я словно застыла, надев черную косынку на сердце. Горе жило во мне. Я испытывала чувство вины перед умершим мужем, меня терзали переживания о невозможности исправить причиненную боль, испросить прощения. Мне все время казалось, что я ни все сделала, чтобы спасти его: «Ах, если б знать, что так получиться, иначе б жил, наверняка… Но скажет черная попутчица: у жизни нет черновика (из стихотворения русской поэтессы Н. Дорожкиной).
Не было черновика и у меня, а только душевная боль о непоправимости случившегося - мытарства души.
Уму было понятно: что нужно что-то менять в своей жизни, она должна быть иной. Но сердце молчало и не давало ответа: «А какой?»
- Я сильная, нужно взять себя в руки. Я смогу. – постоянно твердила я словно исцеляющую аффирмацию эти слова.
Но ничего не получалось. От наигранной дневной жизнерадостности, ночью было еще хуже. Одиночество садилось мне на грудь и зубами вгрызалось в сердце. Я тупо металась в лабиринте помыслов и сомнений и тоска уже хозяйничала в моем доме. Я все реже и реже ходила в храм и почти перестала молиться (кроме чтения Псалтири об умершем). Внутри меня образовалась какая-то пустота, словно озоновая черная дыра. И я испугалась самой себя.
И вот в один из вечеров, листая тетрадь с записями понравившихся мне изречений из прочитанных книг, я вроде бы случайно, а на самом деле по Божьему Промыслу, обратила внимание на слова (не знаю чьи, автора не записала): «У жизни не бывает наглухо закрытых дверей. Просто иногда мы пытаемся открыть дверь не в ту сторону – норовим пробить ее лбом, когда достаточно просто потянуть на себя».
И я осторожно потянула и открыла, а за ней стоял… Бог. Он все это время ждал меня, пока я искала ответы у людей, которые поглощенные своими собственными мыслями, занятые своими собственными делами, семьями, ни как не могли уделить мне столько времени, сколько хотелось бы мне, чтобы не чувствовать себя одинокой. И тогда я попросила: «Господи! Я не знаю, как жить дальше, помоги! Пошли на моем жизненном пути таких людей, через которых я пойму Твою волю».
Первой позвонила подруга из другого города и предложила паломническую поездку; потом знакомая женщина, которой нужна была моя помощь. Коллега по перу попросил срочно сдать рассказ в новый литературный сборник. Через несколько дней в магазине встречаю знакомую, с которой почти год не виделись.
– Мне сегодня книгу вернули. Возьми, почитай. Я думаю, тебе понравится.
Прочла и осознала, что у верующего человека нет времени на тоску. Всегда есть рядом люди, которым еще хуже и им надо помочь. Ведь мудро говорят, что чем больше вытрешь чужих слез, тем меньше будет собственных. Потому что, видя нашу открытость к чужой боли, нашу личную боль разделит сам Господь. И Он разделил ее со мной.
Встречи и телефонные звонки сыпались как из рога изобилия. Кто-то подтолкнул меня к молитве, поделившись своим духовным опытом преодоления сложных жизненных ситуаций; кто-то возобновил интерес к чтению; а кто-то просто дал «пинка» и сказал: «Работай. Когда ты вечером еле доползаешь до кровати от усталости, тоски рядом не будет. Проверено».
У австрийского поэта Р. М. Рильке есть удивительные и очень сильные слова: «Но есть Один; Он держит все паденья с безмерной нежностью в Своей руке».
Он держит меня, тебя, всех держит. Нужно только повернуться к Нему лицом, а не спиной и не надеяться на свои хилые силенки. Он тысячный раз поднял меня, исцелил и ничего не попросил взамен.
Стыдно. Но дать-то и нечего.
Я прожила большую часть своей жизни, когда Ленин писали с большой буквы, а Бог – с маленькой. Да только от этого любви Его к нам меньше не стало.
Не оправдываюсь. Сожалею. Сожалею о потраченном впустую времени, о том, что могла, но не сделала, но больше не отчаиваюсь. Потому, что дал Он мне детей, внуков, подруг, знакомых – одним словом ближних, которым нужны мое внимание, любовь, помощь, добрые слова, поддержка – все то, в чем нуждаюсь я и каждый из нас. И если все это я дам своим ближним, представляете, сколько от них получу! Ведь недаром же говорят, что свои это те, с кем одно и тоже любишь.
Пока писала, эти строки на улице прошел дождь. На одной стороне неба уже пробилось сквозь тучи солнце, а другую, серую украсила разноцветная радуга. Цветное коромысло было таким ярким, что казалось Художник только что разукрасил его и краски не успели еще высохнуть. Свежий воздух, какой-то густой от запахов, наполнил легкие. Сад, умытый и нарядный сочной зеленью, блестел словно бисером, дождевыми капельками. В соседском дворе молодые петушки скрипучими голосами разучивали новую песню. А в беседке на столе важно сидел мой кот Васька и прищуренными глазами смотрел на меня, словно, спрашивая: «Тебе тоже хорошо?»
- Хорошо.
Я вздохнула полной грудью … :

Предчувствиям не верю, и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.

(из стихотворения А. Тарковского «Жизнь, жизнь …»)

источник


 
Re: Рассказы
СообщениеДобавлено: 20 авг 2013, 19:38 
Не в сети
Аватара пользователя

История с иконой

Татьяна Матяш


Знаешь, я ведь всегда считала себя хорошей христианкой. А как же: посты соблюдаю, в храм хожу, молитовки все – как штык, Евангелие по вечерам…
И чем больше думала я о своей правильности и благочестии, тем чаще недоумевала: а как же это апостолы Христа не защитили, разбежались?.. Как Петр трижды отрекся от Него?! Как жители Иерусалима смогли закричать: «Распни!» И казалось мне, что я бы уж точно во всех евангельских испытаниях выстояла, не отреклась, не постеснялась… Так мне казалось.

И вот случилась со мной одна история. В Сочельник это было. Мы тогда уже вовсю к Рождеству готовились – пекли-варили, мыли, убирали. Ну, как обычно – праздник. И тут звонок в дверь. Не успела открыть – вваливается в дом соседка: вся растрепанная, глаза горят, ни здрасьте тебе, ни привет, а только крик: «Заберите ее, заберите ее от меня!» В руках – икона. Богородица с Младенцем. По скудным объяснениям соседки понимаю, что образ этот когда-то принадлежал ее матери, мать умерла, икона осталась, но в доме перед ней никто не молится – все заняты да и проблем куча: то дочь заболеет, то зять запьет. И додумалась соседка до того, что все ее беды как раз от этой иконы происходят, и решила от неё избавиться. Выкинуть не смогла, все-таки крещеная, а решила отнести кому-то из верующих. И меня выбрала.

Дверь за нежданной гостьей давно закрылась, но в доме осело какое-то беспокойство, а в душе – страх и паника. Мысли в голове запрыгали, заскакали: «Почему ко мне? Ну надо же, перед Рождеством!.. А вдруг ее мама ворожила или Галя эта чего нашептала?.. Икон и так много, куда еще одну, да такую огромную? И невзрачная она, и… бумажная. Почему Ушакова никто не приносит?! Отдать, отдать! Кому? Да хоть кому – в храм, в интернат, кому-то из прихожан. Ну куда мне еще одну? Места нет, лишняя она…»

Мысли сыпали-летели, как хлопья в пургу – не продохнуть. И тут, среди всего этого безумия, среди всей этой нервной, бессвязной дури, как будто со стороны прозвучало совершенно спокойное: «Вот так и 2000 лет назад было. Стучала Мария в окошко, просилась на постой, а жителям Вифлеема не до Нее: и места нет, и некуда, и «почему ко мне»…» Я от этой мысли так и села. И заплакала…

Никому, конечно, ту икону я не отдала. Поставила в комнате, лампадку подвесила. Гляжу теперь на Нее, прошу прощения. Сразу, кажется, Она на меня строго смотрела и грустно. А теперь вроде улыбается. И Младенец благословляет. Слава Богу за вразумление.

С той поры о правильности своей не рассуждаю. Где там она, моя правильность?.. Видимость одна. И на других не смотрю. Осуждать даже думать боюсь. Наблюдаю за собой.

источник


 
Re: Рассказы
СообщениеДобавлено: 16 сен 2013, 11:45 
Не в сети
Аватара пользователя

Материнская любовь


Монахиня Евфимия Пащенко

Много историй сложено о великой силе материнской любви. Но бывает, что мы, занятые своими делами и проблемами, слишком поздно узнаем, как горячо и нежно любили нас матери.

И поздно каемся, что нанесли любящему материнскому сердцу неисцелимые раны… Но, кто знает, может быть, как поется в песне, «откуда-то сверху», наши матери видят наше запоздалое раскаяние и прощают своих поздно поумневших детей. Ведь материнское сердце умеет любить и прощать так, как никто на земле…

Не так давно в одном городе в центре России жили мать и дочь. Мать звали Татьяной Ивановной, и была она врачом-терапевтом и преподавательницей местного мединститута. А ее единственная дочь, Нина, была студенткой того же самого института. Обе они были некрещеными. Но вот как-то раз Нина с двумя однокурсницами зашла в православный храм. Близилась сессия, которая, как известно, у студентов слывет «периодом горячки» и треволнений. Поэтому Нинины однокурсницы, в надежде на помощь Божию в предстоящей сдаче экзаменов, решили заказать молебен об учащихся. Как раз в это время настоятель храма, отец Димитрий, читал проповедь, которая очень заинтересовала Нину, потому что она еще никогда не слыхала ничего подобного. Подружки Нины давно покинули храм, а она так и осталась в нем до самого конца Литургии. Это, вроде бы, случайное посещение храма определило всю дальнейшую Нинину судьбу — вскоре она крестилась. Разумеется, она сделала это втайне от неверующей матери, опасаясь рассердить ее этим. Духовным отцом Нины стал крестивший ее отец Димитрий.

Нине не удалось надолго сохранить от матери тайну своего крещения. Татьяна Ивановна заподозрила неладное даже не потому, что дочка вдруг перестала носить джинсы и вязаную шапочку с кисточками, сменив их на длинную юбку и платочек. И не потому, что она совсем перестала пользоваться косметикой. К сожалению, Нина, подобно многим молодым новообращенным, совершенно перестала интересоваться учебой, решив, что это отвлекает ее от «единого на потребу». И в то время, как она днями напролет том за томом штудировала Жития Святых и «Добротолюбие», учебники и тетради покрывались все более и более толстым слоем пыли…

Не раз Татьяна Ивановна пыталась уговорить Нину не запускать учебу. Но все было бесполезно. Дочь была занята исключительно спасением собственной души. Чем ближе становился конец учебного года, а вместе с его приближением увеличивалось до астрономических цифр число отработок у Нины, тем более горячими становились стычки между Ниной и ее матерью. Однажды выведенная из себя Татьяна Ивановна, бурно жестикулируя, нечаянно смахнула рукой икону, стоявшую у дочки на столе. Икона упала на пол. И тогда Нина, расценившая поступок матери, как кощунство над святыней, в первый раз в жизни ударила ее…

В дальнейшем мать и дочь становились все более и более чуждыми друг другу, хотя и продолжали сосуществовать в одной квартире, периодически переругиваясь. Свое житье под одной крышей с матерью Нина приравнивала к мученичеству, и считала Татьяну Ивановну основной помехой к своему дальнейшему духовному росту, поскольку именно она возбуждала в своей дочери страсть гнева. При случае Нина любила пожаловаться знакомым и о. Димитрию на жестокость матери. При этом, рассчитывая вызвать у них сострадание, она украшала свои рассказы такими фантастическими подробностями, что слушателям Татьяна Ивановна представлялась этаким Диоклетианом в юбке. Правда, однажды отец Димитрий позволил себе усомниться в правдивости рассказов Нины. Тогда она немедленно порвала со своим духовным отцом и перешла в другой храм, где вскоре стала петь и читать на клиросе, оставив почти что не у дел прежнюю псаломщицу — одинокую старушку-украинку… В новом храме Нине понравилось еще больше, чем в прежнем, поскольку его настоятель муштровал своих духовных чад епитимиями в виде десятков, а то и сотен земных поклонов, что никому не давало повода усомниться в правильности его духовного руководства. Прихожане, а особенно прихожанки, одетые в черное и повязанные по самые брови темными платочками, с четками на левом запястье, походили не на мирянок, а на послушниц какого-нибудь монастыря. При этом многие из них искренне гордились тем, что по благословению батюшки навсегда изгнали из своих квартир «идола и слугу ада», в просторечии именуемого телевизором, в результате чего получили несомненную уверенность в своем будущем спасении… Впрочем, строгость настоятеля этого храма к своим духовным детям позднее принесла хорошие плоды — многие из них, пройдя в своем приходе начальную школу аскезы, впоследствии ушли в различные монастыри и стали образцовыми монахами и монахинями.
Нину все-таки исключили из института за неуспеваемость. Она так и не пыталась продолжить учебу, посчитав диплом врача вещью, ненужной для жизни вечной. Татьяне Ивановне удалось устроить дочь лаборанткой на одну из кафедр мединститута, где Нина и работала, не проявляя, впрочем, особого рвения к своему делу. Подобно героиням любимых житий святых, Нина знала только три дороги — в храм, на работу и, поздним вечером, домой. Замуж Нина так и не вышла, поскольку ей хотелось непременно стать либо женой священника, любо монахиней, а все остальные варианты ее не устраивали. За годы своего пребывания в Церкви она прочла очень много духовных книг, и выучила почти наизусть Евангельские тексты, так что в неизбежных в приходской жизни спорах и размолвках доказывала собственную правоту, разя наповал своих противников «мечом глаголов Божиих». Если же человек отказывался признать правоту Нины, то она сразу же зачисляла такого в разряд «язычников и мытарей»… Тем временем Татьяна Ивановна старела и все чаще о чем-то задумывалась. Иногда Нина находила у нее в сумке брошюрки и листовки, которые ей, по-видимому, вручали на улице сектанты-иеговисты. Нина с бранью отнимала у матери опасные книжки, и, называя ее «сектанткой», на ее глазах рвала их в мелкие клочья и отправляла в помойное ведро. Татьяна Ивановна безропотно молчала.

Страданиям Нины, вынужденной жить под одной крышей с неверующей матерью, пришел конец после того, как Татьяна Ивановна вышла на пенсию и все чаще и чаще стала болеть. Как-то под вечер, когда Нина, вернувшись из церкви, уплетала сваренный для нее матерью постный борщ, Татьяна Ивановна сказала дочери:

— Вот что, Ниночка. Я хочу оформить документы в дом престарелых. Не хочу больше мешать тебе жить. Как ты думаешь, стоит мне это сделать?

Если бы Нина в этот момент заглянула в глаза матери, она бы прочла в них всю боль исстрадавшегося материнского сердца. Но она, не поднимая глаз от тарелки с борщом, буркнула:

— Не знаю. Поступай, как хочешь. Мне все равно.

Вскоре после этого разговора Татьяна Ивановна сумела оформить все необходимые документы и перебралась на житье в находившийся на окраине города дом престарелых, взяв с собой только маленький чемоданчик с самыми необходимыми вещами. Нина не сочла нужным даже проводить мать. После ее отъезда она даже испытывала радость — ведь получалось, что Сам Господь избавил ее от необходимости дальнейшего житья с нелюбимой матерью. А впоследствии — и от ухода за ней.

После того, как Нина осталась одна, она решила, что теперь-то она сможет устроить собственную судьбу так, как ей давно хотелось. В соседней епархии был женский монастырь со строгим уставом и хорошо налаженной духовной жизнью. Нина не раз ездила туда, и в мечтах представляла себя послушницей именно этой обители. Правда, тамошняя игумения никого не принимала в монастырь без благословения прозорливого старца Алипия из знаменитого Воздвиженского монастыря, находившегося в той же епархии, в городе В. Но Нина была уверена, что уж ее-то старец непременно благословит на поступление в монастырь. А может даже, с учетом ее предыдущих трудов в храме, ее сразу же постригут в рясофор? И как же красиво она будет смотреться в одежде инокини — в черных ряске и клобучке, отороченном мехом, с длинными четками в руке — самая настоящая Христова невеста… С такими-то радужными мечтами Нина и поехала к старцу, купив ему в подарок дорогую греческую икону в серебряной ризе.

К изумлению Нины, добивавшейся личной беседы со старцем, он отказался ее принять. Но она не собиралась сдаваться, и ухитрилась проникнуть к старцу с группой паломников. При виде старца, Нина упала ему в ноги и стала просить благословения поступить в женский монастырь. Но к изумлению Нины, прозорливый старец дал ей строгую отповедь:

— А что же ты со своею матерью сделала? Как же ты говоришь, что любишь Бога, если мать свою ненавидишь? И не мечтай о монастыре — не благословлю!

Нина хотела было возразить старцу, что он просто не представляет, каким чудовищем была ее мать. Но, вероятно, от волнения и досады, она не смогла вымолвить ни слова. Впрочем, когда первое потрясение прошло, Нина решила, что старец Алипий либо не является таким прозорливым, как о нем рассказывают, либо просто ошибся. Ведь бывали же случаи, когда в поступлении в монастырь отказывали даже будущим великим святым…

…Прошло около полугода с того времени, когда мать Нины ушла в дом престарелых. Как-то раз в это время в церкви, где пела Нина, умерла старая псаломщица — украинка. Соседи умершей принесли в храм ее ноты и тетрадки с записями Богослужебных текстов, и настоятель благословил Нине пересмотреть их и отобрать то, что могло бы пригодиться на клиросе. Внимание Нины привлекла одна из тетрадок, в черной клеенчатой обложке. В ней были записаны колядки — русские и украинские, а также различные стихи духовного содержания, которые в народе обычно называют «псальмами». Впрочем, там было одно стихотворение, написанное по-украински, которое представляло собой не «псальму», а скорее, легенду. Сюжет ее выглядел примерно так: некий юноша пообещал своей любимой девушке исполнить любое ее желание. «Тогда принеси мне сердце своей матери», — потребовала жестокая красавица. И обезумевший от любви юноша бестрепетно исполнил ее желание. Но, когда он возвращался к ней, неся в платке страшный дар — материнское сердце, он споткнулся и упал. Видимо, это земля содрогнулась под ногами матереубийцы. И тогда материнское сердце спросило сына: «ты не ушибся, сыночек?»

При чтении этой легенды Нине вдруг вспомнилась мать. Как она? Что с ней? Впрочем, сочтя воспоминание о матери бесовским прилогом, Нина сразу же отразила его цитатой из Евангелия: «…кто Матерь Моя?…кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и Матерь». (Мф. 12. 48, 50) И мысли о матери исчезли так же внезапно, как и появились.

Но ночью Нине приснился необычный сон. Будто кто-то ведет ее по прекрасному райскому саду, утопающему в цветах и усаженному плодовыми деревьями. И Нина видит, что посреди этого сада стоит красивый дом, или, скорее, дворец. «Так вот какой дворец Господь приготовил для меня», — подумалось Нине. И тогда ее спутник, словно читая ее мысли, ответил ей: «нет, это дворец для твоей матери». «А что же тогда для меня?» — спросила Нина. Но ее спутник молчал… И тут Нина проснулась…

Виденный сон смутил ее. Как же это Господь после всего того, что ради Него сделала Нина, не приготовил ей соответствующего ее заслугам перед Ним дворца в раю? И за что же такая честь ее матери, неверующей и даже некрещеной? Разумеется, Нина сочла свой сон вражиим наваждением. Но все-таки любопытство взяло верх, и, прихватив с собою кое-каких гостинцев, она отпросилась у настоятеля и поехала в дом престарелых навестить мать, которую не видела уже полгода.

Поскольку Нина не знала номера комнаты, в которой жила ее мать, она решила начать свои поиски с медсестринского поста. Там она застала молоденькую медсестру, раскладывавшую в пластмассовые стаканчики таблетки для больных. К немалому удивлению Нины, на шкафу с медикаментами она заметила небольшую икону Казанской Божией Матери, а на подоконнике — книжку о блаженной Ксении Петербургской с торчащей закладкой. Поздоровавшись с медсестрой, Нина спросила ее, в какой комнате проживает Татьяна Ивановна Матвеева.

— А Вы ее навестить приехали? — спросила медсестра. — К сожалению, Вы опоздали. Татьяна Ивановна умерла два месяца назад. Она достала какой-то журнал, и, найдя в нем нужное место, назвала Нине точную дату смерти ее матери. Но, видимо, при этом медсестре вспомнилось что-то значимое для нее, и она продолжала разговор уже сама:

— А Вы ей кто будете? Дочь? Знаете, Нина Николаевна, какая же Вы счастливая! У Вас была замечательная мама. Я у нее не училась, но много хорошего слышала о ней от ее учеников. Ее и здесь все любили. А умирала она тяжело — упала и сломала ногу. Потом пролежни пошли, и я ходила делать ей перевязки. Вы знаете, таких больных я никогда в жизни не видала. Она не плакала, не стонала, и каждый раз благодарила меня. Я никогда не видела, чтобы люди умирали так кротко и мужественно, как Ваша мама. А за два дня до смерти она попросила меня: «Галенька, приведи ко мне батюшку, пусть он меня крестит». Тогда я позвонила нашему отцу Ермогену, и он назавтра приехал и крестил ее. А на другой день она умерла. Если б Вы видели, какое у нее было лицо, светлое и ясное, словно она не умерла, а только заснула… Прямо как у святой…

Изумлению Нины не было передела. Выходит, ее мать перед смертью уверовала и умерла, очистившись Крещением от всех своих прежних грехов. А словоохотливая медсестра все продолжала рассказывать:

— А Вы знаете, она Вас часто вспоминала. И, когда отец Ермоген ее крестил, просила молиться за Вас. Когда она слегла, я предложила ей Вас вызвать. Но она отказалась: не надо, Галенька, зачем Ниночку затруднять. У нее и без того дел полно. Да и виновата я перед нею… И о смерти своей тоже просила не сообщать, чтобы Вы не переживали понапрасну. Я и послушалась, простите…

Вот что узнала Нина о последних днях жизни своей матери. Раздарив медсестре и старушкам из соседних комнат привезенные гостинцы, она отправилась домой пешком, чтобы хоть немного успокоиться. Она брела по безлюдным заснеженным улицам, не разбирая дороги. Но ее удручало вовсе не то, что теперь она лишилась единственного родного человека, а то, что она никак не могла смириться с тем, как же это Бог даровал такое прекрасное место в раю не ей, всю жизнь подвизавшейся ради Него, а ее матери, крестившейся всего лишь за сутки до смерти. И, чем больше она думала об этом, тем больше поднимался в ее душе ропот на Бога: «Господи, почему же ей, а не мне? Как же Ты это допустил? Где же Твоя справедливость?» И тут земля разверзлась под ногами Нины и она рухнула в бездну.

Нет, это было вовсе не чудо. Просто, погрузившись в свои думы, Нина не заметила открытого канализационного люка и упала прямо в зияющую дыру. От неожиданности она не успела ни вскрикнуть, ни помолиться, ни даже испугаться. Не менее неожиданным было то, что ее ноги вдруг уперлись во что-то твердое. Вероятно, это был какой-то ящик, кем-то сброшенный в люк и застрявший в нем. Вслед за тем чьи-то сильные руки ухватили Нину и потащили ее наверх. Дальнейшего она не помнила.

Когда Нина пришла в себя, вокруг нее толпились люди, которые ругали — кто мэрию, кто — воров, стащивших металлическую крышку люка, и удивлялись, как это Нина сумела выбраться наружу без посторонней помощи. Нина машинально заглянула в люк и увидела, как на его дне, глубоко-глубоко, плещется вода и торчит какая-то труба. А вот никакого ящика внутри нет и в помине. И тогда она снова потеряла сознание…

Ее отвезли в больницу, осмотрели, и, не найдя никаких повреждений, отправили домой, посоветовав принять успокоительное лекарство. Оказавшись дома, Нина приняла таблетку, предварительно перекрестив ее и запив святой водой, и вскоре погрузилась в сон. Ей приснилось, что она падает в бездну. И вдруг слышит: «не бойся, доченька», и сильные, теплые руки матери подхватывают ее и несут куда-то вверх. А потом Нина оказывается в том самом саду, который ей приснился вчера. И видит чудесные деревья и цветы. А еще — тот дворец, в котором, как ей сказали, живет ее мать. И рядом с этим дворцом, действительно, стоит ее мама, юная и прекрасная, как на фотографиях из старого альбома.

— Ты не ушиблась, доченька? — спрашивает мать Нину.

И тогда Нина поняла, что спасло ее от неминуемой гибели. То были материнская любовь и материнская молитва, которая «и со дна моря поднимает». И Нина зарыдала и принялась целовать ноги матери, орошая их своими запоздалыми покаянными слезами.
И тогда мать, склонившись над нею, стала ласково гладить ее по уже седеющим волосам:

— Не плачь, не плачь, доченька… Господь да простит тебя. А я тебе давно все простила. Живи, служи Богу и будь счастлива. Только запомни: «Бог есть любовь…». Если будешь людей любить и жалеть — мы встретимся снова и уже не расстанемся никогда. А этот дом станет и твоим домом.

источник


 
Re: Рассказы
СообщениеДобавлено: 22 окт 2013, 13:39 
Не в сети
Аватара пользователя

СМЕРТЬ АТЕИСТА

Автор: Юрий Максимов

На прямой вопрос: “есть ли Бог?” он бы не стал, поверьте, юлить в духе нынешних псевдоатеистических рудиментов с их вечными “смотря какого бога вы имеете в виду” или “в каком-то смысле, может быть, и не так чтобы очень”. О, Иван Гаврилыч ответствовал бы прямо: “Бога нет!”, причем сделал бы это с убежденностью естествоиспытателя, доподлинно и самолично установившего сей факт.

Вообразите себе мужчину лет сорока пяти, невысокого, прямого брюнета, с лицом, не лишенным благообразия, украшенным окладистою бородою и густыми бровями, что придают ему выражение несколько властное и надменное.
Представьте, что женат он третьим браком, от первого имеет взрослую дочь, с коей видится не реже двух раз в год, а на работу ходит в районную поликлинику, где в собственном кабинете терпеливо принимает страждущий человекопоток с девяти до двух в понедельник и среду, и с двух до семи во вторник и четверг.
Добавьте сюда извинительную слабость к украинскому пиву, отечественному хоккею и крепким американским детективам.
Если вам удалось все вышеперечисленное вообразить, представить и добавить — будьте уверены, что перед вашим мысленным взором предстал Иван Гаврилыч Пупышев собственной персоной.
Да, таков он и был.
Присовокупите сюда и тот немаловажный факт, что взглядов наш герой придерживался самых что ни на есть атеистических.
Люди старшего поколения еще помнят те времена, когда живого атеиста можно было встретить буквально на улице, да притом никто бы тому не подивился — настолько привычным казалось такое явление.
Именно в это время и жил Иван Гаврилыч.
Атеистом он был матерым, закоренелым и упертым.
На прямой вопрос: “есть ли Бог?” он бы не стал, поверьте, юлить в духе нынешних псевдоатеистических рудиментов с их вечными “смотря какого бога вы имеете в виду” или “в каком-то смысле, может быть, и не так чтобы очень”. О, Иван Гаврилыч ответствовал бы прямо: “Бога нет!”, причем сделал бы это с убежденностью естествоиспытателя, доподлинно и самолично установившего сей факт. Более того, касаясь упомянутой темы, господин Пупышев непременно считал нужным добавить пару нелицеприятных слов в адрес служителей Церкви, испокон веков обманывающих простой народ, высасывая из того последние крохи, дурача, воруя и обирая.
Попов и прочих “церковников” Иван Гаврилыч на дух не переносил, так что даже если жена, щелкая телеканалами, попадала на какого-нибудь священнослужителя, к примеру, дающего интервью, он немедленно требовал переключить программу. Из всего, хоть отдаленно связанного с Церковью, Иван Гаврилыч любил лишь анекдоты “про попов”, их он частенько рассказывал, к месту и не к месту.
Но довольно об этом. Цель нашей истории — поведать о том, как атеист Пупышев умер, посему ограничимся лишь фактами, имеющими к делу самое непосредственное отношение.
Виной всему была черная кошка. В то роковое майское утро Пупышев, по обыкновению, шел на работу, и вдруг дорогу ему перебежала она самая. Гладкая, гибкая, длинноногая, — словом, самого зловещего вида. Как и все настоящие атеисты, Иван Гаврилыч был страшно суеверен, поэтому невольно замедлил шаг. Помянув про себя недобрым словом оригиналов-котоводов, которые из всего разнообразия кошачьих окрасов с маниакальным упорством выбирают черный цвет, он подумал, что, свернув здесь резко налево, можно, пожалуй, даже быстрее выйти к остановке… но тут боковым зрением заметил, что проклятая кошка, будто читая его мысли, повернулась и перебежала путь слева.
Мысленно выругавшись, Иван Гаврилыч проследил взглядом за вредным животным и, к своему изумлению, стал свидетелем необычайного поведения: отбежав чуть по левой стороне, под цветущей черемухой, кошка снова повернулась и вторично перебежала через тротуар и дорогу, отрезав таким образом, и путь назад. Но и этим дело не кончилось — на той стороне улицы она еще раз проделала тот же трюк — так Иван Гаврилыч оказался в квадрате перебежек черной кошки.
Такое происшествие его неприятно удивило — ни о чем подобном ему не доводилось слышать, более того, в зловещем стечении обстоятельств на миг почудилось проявление чьей-то разумной воли… Отмахнувшись от неуютных мыслей, доктор Пупышев в сердцах плюнул (три раза через левое плечо) и решительно продолжил путь вперед, не думая о последствиях.
Однако последствия не заставили себя ждать.
А случилось вот что: когда, уже после работы, Иван Гаврилыч, закупив продуктов (а также бутылочку любимого пива и газету “Спорт-Экспресс”), выходил из магазина, к нему подошел сильно подвыпивший субъект с оплывшим от плохой работы печени лицом и промычал:
— Б-батюшка… м-мне бы это… поисповедаться…
Поперву Иван Гаврилыч даже не сообразил, о чем речь, настолько все оказалось неожиданным. Пьяница тем временем продолжал, обильно украшая речи сквернословием:
— Надо… Понимаешь, отец, не могу так больше… надо мне… исповедуй, а?
— Вы ошиблись, я не священник, — необычайная кротость ответа объяснялась тем изумлением, в которое повергли Пупышева сложившиеся обстоятельства.
— Ну че те, жалко? — возмутился собеседник, дыша перегаром. — Я че, не человек, что ли?
— Не знаю, человек вы или нет, но я уж точно не священник! — огрызнулся Пупышев, и решительно зашагал прочь. Эти слова показались ему весьма удачным ответом, жаль, впечатление смазали посланные в спину словесные излишества.
Домой Иван Гаврилыч явился в состоянии легкой задумчивости.
— Представляешь, сегодня какая-то пьянь меня за попа приняла! — пожаловался он жене за обедом.
Госпожа Пупышева от этого известия пришла в такой неописуемый восторг, что едва не подавилась котлеткою, и еще минуты три содрогалась от взрывов гомерического хохота. Иван Гаврилыч ощутил при этом сильное неудовольствие, но счел за лучшее не показывать виду, он вообще, к слову сказать, не любил внешне проявлять чувства без крайней на то необходимости.
Отсмеявшись, Ирина Сергеевна — а именно так звали супругу нашего героя, — заметила, что причина, должно быть, в роскошной бороде Ивана Гаврилыча.
— Скажешь тоже, — буркнул тот, но вечером, в ванной, стоя перед зеркалом, внимательно осмотрел именно эту часть лица.
Надо сказать, что бороду наш герой носил с тех самых пор, как она принялась расти. Тому была веская причина, а именно, некоторый дефект нижней части лица, по какому поводу Ивану Гаврилычу даже в армии дозволялось не бриться. За четверть века он сжился с бородой, она стала частью его личности, пожалуй, наш доктор как никто другой понял бы древних русичей, по законам которых за вырванный в драке клок бороды полагалась большая вира, чем за отрубленный палец. Конечно, за минувшие годы пластическая хирургия стала много доступнее, и Пупышев почти наверняка знал, что злосчастный дефект, который вызывал столько комплексов в юности, ныне без труда можно исправить…
Но с какой стати?
Почему из-за какого-то пьяницы он должен отказаться от собственной внешности? Что за абсурд? Неужто одни попы с бородами ходят? Вон, Дарвин с бородой был. И дед Мороз… И… кто-то из правительства тоже… А уж среди светил медицины сколько бородатых! Сеченов! Боткин! Пастер! Серебровский! Павлов! Эрлих! Кох! Фрейд! Да что говорить — Маркс, Энгельс, Ленин — и те с бородами ходили, да еще с какими! Небось, к Ильичу на улице пьянь не цеплялась и не канючила: “б-батюшка, б-батюшка…”.
Волевым усилием Иван Гаврилыч заставил себя забыть о неприятном инциденте и связанных с ним размышлениях. Идиотов в мире много, немудрено, если одному из них в проходящем мимо враче померещится священник. А кошка… ну, кто их знает, может, по весне они всегда так делают, метят территорию или еще что-нибудь… А те анекдоты вчерашние… нет, это совсем тут ни при чем.
Таким образом, искусство игнорировать или выгодно перетолковывать неудобные факты, столь виртуозно развитое у всех атеистов, в очередной раз пришло нашему герою на помощь.
Увы, ненадолго. Может быть, Ивану Гаврилычу удалось забыть о неприятностях, но вот неприятности не забыли о нем.
С того раза не прошло и месяца. Усталый Пупышев возвращался со смены и, покинув бетонную утробу метрополитена, стоял рядом с облезлой остановкой, поджидая автобус. Приблизиться к остановке, как и остальным людям, ему мешала элементарная брезгливость — на скамейке, усыпанный тополиным пухом, сидел бомж, источая немыслимое зловоние.
Дабы не оскорблять взора своего лицезрением столь неаппетитной картины, Иван Гаврилыч стал к нему спиной и погрузился в собственные мысли о вещах, не имеющих прямого отношения к нашей истории. Так он погружался, покуда не вывел его из задумчивости сиплый оклик сзади:
— Бать, а бать!
Иван Гаврилыч совершенно машинально обернулся, чтобы поглядеть, к кому это так диковинно обращаются, и тут же вздрогнул: бомж глядел прямо на него!
— Э… ваше преосвященство… — просипел тот, — подкинь десяточку, а?
Пупышев лишился дара речи. Только и хватало его сил, чтобы стоять столпом, ошалело моргая.
— Ну, не жмись, бать… — продолжал бомж, покачиваясь. — Бог велел делиться…
Не проронив ни слова, Иван Гаврилыч попятился, потом зашагал все стремительнее, прочь от остановки, а вослед ему неслись хриплые проклятья:
— Уу… церковник драный… десятки пожалел! Испокон веков простой народ обирают… а как самому дать, так зажлобился!
Ивану Гаврилычу казалось, будто все люди с остановки смотрят ему вослед, эти взгляды жгли спину, и он не решился пользоваться транспортом, а побрел дворами.
Войдя в квартиру, скинув плащ и разувшись, Пупышев немедленно заперся в ванной. В хмуром молчании разглядывал он свое лицо, и в анфас, и в профиль, и забирал бороду в кулак, прикидывая, каково выйдет без нее…
Мужчины, не носившие бороды, либо отпускавшие ее нерегулярно, никогда не поймут, как немыслимо тяжело расстаться с этим украшением лица тому, кто свыкся с ним за многие годы. Это все равно, как если бы заставить приличного человека всюду ходить без штанов, в одном исподнем — и на людях, и в транспорте, и на работе… Кошмар!
Однако Иван Гаврилыч пребывал в столь смятенном состоянии духа, что готов был и на такой отчаянный шаг. Вспомнив поговорку: “что у трезвого на уме, то у пьяного на языке”, он с ужасом понял, что эти два пьяницы, вероятно, лишь озвучили то, о чем думали многие незнакомые или малознакомые с ним люди! Его, убежденного атеиста, принимали за попа! Да еще при столь циничных обстоятельствах!
Он был готов сбрить бороду немедленно, если бы не один нюанс.
Даже среди православных не все священники носят бороду. А если взять католиков, так их патеры и вовсе бритые ходят принципиально. И что же? Пойти на чудовищную жертву, выбросить кучу денег на операцию, не один месяц лгать о причинах жене, дочке, коллегам и друзьям, — только для того, чтобы очередная пьянь опять прицепилась: “патер… ксендз, дай десятку!”.
Иван Гаврилыч сжал кулаки и плюнул в раковину с досады.
Он почувствовал себя персонажем чьей-то шутки. Почти осязаемо ощутил, как кто-то улыбается, глядя на него из незримых далей. Кто-то, кто знает все происходящее столь же хорошо, что и Пупышев… Кто-то, кто, по-видимому, находит все это забавным… Иван Гаврилыч судорожно вздохнул и отвернулся от зеркала. Чувство глубокой личной обиды к отрицаемому Богу, знакомое каждому убежденному атеисту, больно кольнуло его “несуществующую” душу.
Как бы то ни было, но анекдоты “про попов” Иван Гаврилыч с этого дня рассказывать перестал, и даже когда кто-то другой в его присутствии рассказывал, уже не смеялся. Хотя супруга то и дело подкалывала его, называя то “моим попиком”, то “святым отцом”…
Стал он задумчив более обычного, и оттого даже несколько рассеян. На улице старался появляться как можно реже, ибо не в силах был избавиться от назойливых мыслей: принимают ли окружающие его за попа? Какую бы мину состроить, чтобы не принимали? И — как бы повел себя настоящий поп на его месте?
Стоит ли говорить, что бомжей и лиц, находящихся в подпитии, доктор обходил теперь за версту?
Не помогло.
В теплый сентябрьский полдень, шурша опавшими на асфальт листьями, к нему подошел интеллигентного вида мужчина. Не пьяница, и не бомж — иначе Иван Гаврилыч не попался бы! — вполне приличный с виду человек, хоть и одетый бедно.
— Добрый день, простите покорнейше за беспокойство…
Пришлось остановиться. Пупышев минуты две недоуменно вслушивался в обволакивающую речь незнакомца, который назвался архитектором и беженцем из Казахстана, зачем-то перечислил основные проекты, над которыми работал, пожаловался на социальные и экономические потрясения, жизненные невзгоды, и, наконец, перешел к главному:
— Батюшка, неудобно просить, но крайне нуждаюсь…
— Я вам не батюшка! — взвился Иван Гаврилыч, заслышав ненавистное слово.
— Да-да. Конечно, — послушно кивнул собеседник и коснулся рукою своей груди. — Поверьте, я никогда не думал, что мне придется вот так побираться, жить на вокзале… но я хотя бы слежу за собой… каждый день привожу в порядок, не хочется опускаться, понимаете… Мне бы до вторника продержаться, а там у меня назначено собеседование…
Дико сверкая глазами, доктор запустил руку во внутренний карман пиджака и, не глядя, вытащил сторублевую купюру. За всю жизнь он не подал попрошайкам и десятой части этой суммы. Лицо архитектора-беженца заметно оживилось, тонкие пальцы потянулись за купюрой, однако Пупышев не спешил с ней расстаться.
— Скажи-ка мне, голубчик, — вкрадчиво заговорил Иван Гаврилыч, не сводя с попрошайки пронзительного взгляда, — что именно в моем облике навело тебя на мысль, будто я — священник?
— Ну… — архитектор пожал плечами. — Лицо у вас особенное. Одухотворенное. У нас на такие вещи чутье. Спасибо, батюшка! Век не забуду вашей доброты…
С этими словами казахский беженец подозрительно ловко извлек из ослабевшей ладони Пупышева купюру и бойко зашагал вдаль.
А Иван Гаврилыч стоял посреди дороги с изменившемся лицом и глядел в светлое небо, обрамленное желтеющими кронами тополей. Люди проходили мимо, удивленно оглядывались, но ничто из окружающего мира в этот момент не могло его поколебать. Парадоксальная связь между явлениями предельно разных масштабов открылась ему во всей простоте и неотвратимости…
Наконец он склонился, помрачнев. Решение было принято.
Тем же вечером, скрипя зубами, Иван Гаврилыч дошел до ближайшей церкви, благо, искать ее не пришлось — золотые купола уже не один год мозолили глаза всякий раз, когда он выходил на балкон покурить.
Внутри оказалось темно, пахло деревом и душистым дымом. Округлые линии сводов, позолота подсвечников, сдержанные краски икон и фресок раздражали намного меньше, чем доктор полагал до прихода сюда. Можно даже сказать, совсем не раздражали. И все равно Иван Гаврилыч чувствовал себя весьма неуютно в этом просторном зале со множеством строгих лиц на стенах, которые, казалось, рассматривали его не менее внимательно, чем он их.
К нему подошла сутулая женщина в платке и зеленом халате, чтобы сообщить:
— Батюшка сейчас придет.
На ключевом слове Иван Гаврилыч вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Внимание к своей персоне несколько насторожило. Уж не принимают ли его и здесь за священника?
Минут через пять из стены с иконами впереди открылась дверца, откуда вышел молодой священник в особой, черной одежде и с большим крестом на груди. Сутулая женщина, чистившая подсвечники, что-то буркнула ему, и поп направился к посетителю.
— Добрый вечер. Что вы хотели?
У священника был очень усталый вид и при этом на редкость живые глаза. Иван Гаврилыч подумал, что “батюшка” ему, пожалуй, в сыновья годится. А борода поповская, кстати, оказалась весьма куцей.
— Здравствуйте, — слова Пупышеву давались здесь на удивление тяжело. — Передайте Ему, что я все понял. Не надо больше.
— Простите, кому передать?
— Ему! — Иван Гаврилыч сдержанно кивнул в сторону иконы. — Я понял. Кошка была ни при чем. Только затравка. Анекдоты. Да. Он не любит, когда про Него анекдоты… хотя я же ведь несерьезно… так, ребячьи забавы… А Он, значит, мою жизнь анекдотом решил сделать… Это… Да… Скажите Ему, что я больше не буду… Пожалуйста, хватит…
— То есть, вы хотите поисповедаться? — заключил священник, и не дав Ивану Гаврилычу возразить, продолжил: — А вы крещены?
— Нет, — Пупышев удивился вопросу. — Я атеист.
— В самом деле? — пришла очередь удивляться священнику. — Не похоже.
Эти слова задели Ивана Гаврилыча сильнее, чем он готов был признать.
Во время вышеописанных злоключений незаметно для себя наш герой перешел с позиции атеизма упертого (“Бога нет, потому что я так сказал”) к позиции атеизма умеренного (“я Тебя не трогаю, и Ты меня не трогай”) и вдруг растерялся, когда получил просимое. Едва он вышел из церкви, тотчас ощутил, что никто больше его за священника не примет. Это знание засело очень глубоко, подобно знанию о том, что у человека пять пальцев на руке, один нос и два глаза. И даже супруга внезапно перестала подшучивать над ним — вот уж действительно фантастика! Чудо, как оно есть!
Но ни радости, ни облегчения не было. Напротив. Тот факт, что атеистическое мировоззрение, ставя человеческую жизнь (прежде всего, собственную) на пьедестал высшей ценности, одновременно делает ее чудовищно бессмысленной, придавил разум Ивана Гаврилыча могильной плитой, и черным ядом отравил мысли. Собственная жизнь предстала однообразной чехардой привычных повинностей и пресных развлечений, слетевшим с обода колесом, несущимся под откос, в болотную жижу, или просто сырую, червивую землю, которая в положенный срок равнодушно поглотит кусок разлагающегося мяса — все, что останется от него после смерти…
И одновременно, рядом, только шагни — иная реальность, несоизмеримо величайшая в своей чарующей осмысленности и преизбытке подлинной жизни…
Иван Гаврилыч стал замкнут. Много думал, читал книги, каковых прежде в его доме не появлялось, все чаще заходил в церквушку, пару раз беседовал с отцом Мефодием, и снова думал, и сидел на кухне ночами, “жег свет”, как ворчала Ирина Сергеевна… И, по мере этого, с каждым часом атеист Пупышев все больше хирел и чах…
Пока в один прекрасный день не умер.
Это был действительно прекрасный ноябрьский день, какие редко выпадают поздней осенью. По небу плыли высокие облака, воробьи чирикали на крыше церкви, тополя тянули вверх голые ветви, предвкушая таинство весеннего воскресения…
В краткой проповеди перед крещением отец Мефодий упомянул евангельские слова об ангелах, радующихся каждой спасенной душе, подчеркнув, что поэтому каждое обращение, обретение Бога есть событие поистине космического масштаба…
И вот здесь, прямо у святой купели, атеист Пупышев умер. Окончательно и бесповоротно. Из купели вышел раб Божий Иоанн, но это уже, как говорится, совсем другая история…

источник


 
Re: Рассказы
СообщениеДобавлено: 15 ноя 2013, 17:32 
Не в сети
Аватара пользователя

На правильной платформе

Автор: Елена Белова


Вот так, прямо по Пушкину: «Он верил, что душа родная соединиться с ним должна, что, безотрадно изнывая, его вседневно ждет она».

В начальной школе ей нравился добрый веснушчатый Сережа, в летнем лагере ей было приятно играть в теннис с Ромкой, но сильное чувство пришло в тринадцать лет – нет, не пришло – налетело, раздавило, чуть не уничтожило. Юле совсем не хотелось свиданий с кумиром, который был ее одноклассником и ввиду особой какой-то взрослости, красивого лица и наглого вида нравился многим девочкам. Она не искала взаимности. Хотелось мечтать и плакать. Еще хотелось выброситься из окошка или отравиться витаминами. Она стала грубить предмету воздыханий, чего с ней никогда раньше не случалось. Перестала думать об учебе и съехала по всем предметам, к ужасу родителей.

Потом ураган прошел, и романтичная Юля вдруг поняла, что всё в жизни проходит. Даже любовь до гроба.

И вот тогда-то ей захотелось семьи – не урагана, не принца, а обретения родной души. Чтобы всё было, как у ее мамы и папы.

И с тех пор примеряла образ родного человека на всех мало-мальских подходящих для этой роли молодых людей. А поскольку таковых в ее окружении было очень мало, то каждому знакомому мальчику (Борька не в счет) грозила примерка. Не раз и не два ей казалось, что она нашла его. То казалось, что это взрослый подружкин брат, который обещал подождать, пока она вырастет, то думалось, что это сосед по парте. Так добралась Юля до 18 лет. Благодаря настойчивости родителей поступила в институт, и ей впервые понравилось учиться. В школе она была добросовестной трудягой, но не было никакого полета мысли и творчества, а тут вдруг открылись новые горизонты.

К 20 годам она вдруг поняла, что вполне владеет своим сердцем и может вовремя остановить знакомые припадки лихорадки и не уязвляться прекрасными черными (синими, карими) глазами, и не пасовать перед великолепными кудрями, и не замирать от звуков приятного баритона. Простой инстинкт самосохранения, а также самоирония заперли Юлино сердце на ключ. Но когда в институте появился нереально великолепный, восхитительный Максим с пронзительно голубыми глазами, как у доктора Хауса, с мощными бицепсами и грустной философской улыбкой, Юлино сердце дрогнуло. Да и как ему было не дрогнуть, когда половина девчонок на курсе замерла от восторга, включая самых высокомерных красавиц. Мало того что он словно сошел с киноэкрана, так он еще был умный, добрый и скромный – убийственная комбинация.

Юля сразу поняла, что, если даст развиться восторгу, будет жестоко страдать. Она чутьем уловила, что они с Максимом – из разных сказок, из разных наборов конструктора, что никогда в жизни он на нее не взглянет не потому, что она уродина какая-нибудь, а потому, что не сочетаются жгучий перец и арбуз. Это понимание не было взвешиванием шансов, а было глубоким внутренним убеждением: «хоть и прекрасно, но не мое». В школьном возрасте Юле сладко было расковыривать свои раны и посыпать их солью, лелеять свою упоительную тоску, да и не мудрено: это придавало смысл ее бедному событиями существованию. Теперь ей хотелось дождаться своего, настоящего, и Юля решила: пусть сначала полюбят меня, а там посмотрим.

Смотреть долго не пришлось. Как-то раз она помогала знакомой старушке донести до метро сумки, а там бабушку встречал какой-то ее дальний родственник – по ее словам, очень положительный молодой человек.

Старушкин молодой человек действительно оказался положительным. Он не пил, не курил, не ругался, был очень серьезным и ходил в церковь. Было видно, что он рад познакомиться с Юлей. Внешне Виктор представлял собой разительный контраст с великолепным Максимом: худое, немного даже аскетичное лицо с глубоко посаженными глазами, слегка сгорбленная, словно от сознания своих грехов, фигура, очень плохие зубы и странная походка, как у моряка. Он не был привлекательным, но в нем чувствовалась большая внутренняя сила.

Они стали встречаться. Это были первые в Юлиной жизни свидания. Они гуляли в парке и много разговаривали, наблюдая за резвившимимся детьми и плаваюшими в пруду утками, куда роняли желтые листья росшие по берегу ивы и клены.

Виктор много рассказывал о себе. Он рассказывал так, что Юле было ясно: она – первый в его жизни слушатель. У него не было близких друзей, а про девушек можно было и не спрашивать – перед Юлей был дикарь, отшельник.

За плечами у Виктора было немало испытаний. В армии он поседел и потерял много зубов, а после армии немедленно крестился и с тех пор не пропускал ни одной воскресной и праздничной службы. В свои 25 он выглядел старше.

Прошло совсем немного времени с начала их знакомства, а Юля уже не мыслила жизни без этих тихих встреч и долгих откровений. Она не была влюблена, но сознание своей нужности загадочному, никем не понятому одиночке ей было приятно. Ей льстило, что она смогла приручить дикаря, как если бы кто приручил льва или пантеру, а рассказы о выбитых зубах, сломанных ребрах и несломленной воле наполняли жалостью и восторгом.

Юля всё чаще спрашивала себя: «Не он ли?»

И вспоминалось из «Отелло»: «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним».

Но до любви было еще далеко.

Наступал Рождественский пост. Виктор вдруг заявил, что постом неприлично встречаться, а надо молиться и каяться, но по телефону всё же звонил. А Юля загадала: если они не расстанутся и будут встречаться после поста, значит, судьба. Значит, он. Она молилась и просила знаков свыше, не сомневаясь, что загаданное – благочестиво и правильно.

После поста он стал заходить к Юле домой на чай. Юлина мама, увидев его, сразу сказала, как отрезала: «Не жених». Вердикт показался Юле жестоким и несправедливым. Во всяком случае, он совсем не совпадал со знаками свыше: пост прошел, а они встречаются, и дружба их крепнет день ото дня.

Виктор стал чаще заходить к Юле домой. Они сидели в ее комнате, пили чай и разговаривали. Потом Виктор стал присоединяться к семейным чаепитиям, но Юля старалась ограничивать время, проведенное Виктором с ее семьей. Она чувствовала, что он пришелся не ко двору и никогда ее родители не смогут оценить по достоинству его редкую душу. Папа тонко и необидно иронизировал, но у Виктора чувство юмора оказалось атрофированным, и он не улавливал иронии. Юле было досадно за него, но эта серьезная важность ей нравилась. Немного было вокруг ребят с серьезным отношением к жизни. Не искать же опоры в разноцветных мотыльках-пареньках, беспечно порхавших вокруг, менявших девчонок, как перчатки, регулярно проваливающих экзамены, женившихся и разводившихся в промежутках между сессиями.

А Виктор был серьезным. Казалось, в его жизни вообще не было мелочей. За что бы он ни брался, всё делал важно. Он тоже учился в институте, но учился туго и мучительно, хотя сложность придавала учебе азарт. Вообще, как видела Юля, он любил испытания.

О родителях он рассказывал скупо и называл их не иначе, как «они». «Они» жили дружно, были честными старомодными советскими людьми, которые упорно не хотели проникаться спасительными идеями, всецело завладевшими сердцем Виктора. «Они» даже просили иногда о невозможном: помочь на даче в воскресенье, но Виктор сурово отклонял таковые погибельные просьбы, соглашаясь, впрочем, работать в другие дни. Работать он любил и умел, но только если видел в труде спасительный смысл.

Юле очень хотелось познакомиться с «ними». Она догадывалась, что «они» нестрашные и милые. Когда знакомство наконец состоялось, оказалось, что это приветливые, стеснительные люди, которые робеют перед Виктором и очень боятся его прогневать. Юлю они встретили, как солнышко, и не знали, где усадить и чем угостить ее. Они были уверены, что она принесет им и Виктору счастье, и садились к ней поближе, чтобы погреться в ее лучах.

Юля поглядывала на Виктора и ждала объяснений. Она не могла понять, как можно было жить в противостоянии с такими очаровательными людьми, как можно было заподозрить их в неуважении к Истине. Истину они любили, но познавали ее медленно, не спеша выбрасывать на свалку прежние идеалы и потихоньку двигаясь к цели.

Особенно им нравилось, что отношения Виктора и его избранницы зиждутся на «правильной платформе», что они строят свою жизнь, руководствуясь ориентирами свыше, а не как-нибудь с бухты-барахты. Разговорами о «платформе» начинались и заканчивались все их последуюшие встречи с Юлей.

А Виктор любил сложности, любил борьбу и находил возможность занять непримиримую позицию даже там, где были с ним согласны.

Особенно он увлекался темой будущего и Апокалипсисом. Он часами рассуждал о страшном пришествии Христовом и не сомневался, что оно грядет скоро и что он, Виктор, бесстрашно примет на себя удар и отразит полки врага и всяческие козни лукавого. Юле было отведено место помощницы бесстрашного воина. Нередко после усиленного чтения о последних временах Виктора мучали головные боли. Но эта тема была самая интересная и почти единственная в их разговорах: художественной литературы Виктор не читал, и, страстная читательница, Юля не могла ни обсудить с ним прочитанную повесть, ни поговорить о своих гуманитарных студенческих делах, так как Виктор был «технарь».

Несмотря на некоторую наивность и натянутость представляемых картин будушего, Юле нравилась роль помощницы, а сердце трепетало, как у Наташи Ростовой: «Время идет, а я ПРОПАДАЮ». Наташа сказала эти слова в 16 лет, а Юле было все 20, и с нетерпением сердца трудно было совладать. Оно, сердце, премудро закрывало глаза на недостатки любимого (да-да, любимого, она давно убедилась, что любит Виктора) и утешалось его неисчислимыми достоинствами. Главным достоинством была, безусловно, его горячая искренняя вера. Им было по пути.

Дело уже шло к свадьбе, а Юлина мама не могла привыкнуть к будущему зятю. Юлин папа был человеком деликатным и очень Юле доверял. Если выбрала – значит, достоин. И вопрос этот был закрыт.

Такую же позицию занял и Юлин духовник. Выяснив, что жених – человек положительный и горячо верующий, батюшка без колебаний благословил намечающийся брак и назначил день венчания. Виктора он никогда не видел, но Юле доверял.

Подали заявление в ЗАГС и поехали на дачу к Юле. Там шло строительство и нужны были руки, золотые и не очень, так как работы была пропасть. Виктору нравилось быть полезным, и, работая с будущим тестем плечо к плечу, а потом вместе обедая, они впервые за всё время знакомства по-настоящему разговорились. Юле даже досадно бывало, что за интересным разговором он забывал ее, а когда она повторяла просьбу сходить с ней в соседнюю деревню за молоком, только отмахивался.

Она шла за молоком одна и горько думала о том, что совсем не осознает себя невестой, не летает на крыльях и не утопает ни в цветах, ни в комплиментах. Но, если разобраться, так, наверно, и должно быть у серьезных людей, посвятивших себя Богу. Скорей бы уж обвенчаться, чтобы ушли горькие мысли и сомнения.

Виктор нагнал ее уже на пути назад, и вовремя: уже темнело, и ей совсем не хотелось встретить деревенских хулиганов.

На следующий день они пошли на речку. Когда шли узкой тропинкой, навстречу выбежал большой пес, хозяева которого остались позади. Юлино сердце упало. Она с детства боялась собак, а тут просто собака Баскервилей какая-то приближается большими прыжками. Юля оглянулась на Виктора, но его нигде не было. Собака поскакала дальше, не обратив на Юлю внимания, а Виктор словно из-под земли вырос. Он не прятался – трусом он не был. Он просто хотел убедиться, что Юля надеется на Господа.

Напрасно Юля обижалась и пыталась объяснить Виктору, что он бросил ее в беде. Он нисколько не жалел о случившемся и был рад, что Юля не трусиха. Долго сердиться Юля не могла, тем более что поехали покупать свадебное платье.

Вернулись с дачи родители, и Юля сразу поняла, что что-то случилось. Мама казалась растерянной, а папа, очевидно, решился на серьезный разговор. Оба выглядели бесконечно утомленными. Сели в комнате, чтобы обсудить дела, как обычно. Папа начал: «Дочка!» – и голос его сорвался. С изумлением выслушала Юля просьбу родителей отложить свадьбу на полгода. Нет, они не против Виктора. Они давно поняли, что он очень положительный молодой человек. Но всё же хорошо бы проверить чувства и сыграть свадьбу не сомневаясь.

Близко пообщавшись с будущим зятем, они не увидели в нем любви к их дочери, а поняли, что она будет только заменой его планам уйти в монастырь. В монастырь его не благословили, и лучше уж жениться, чем прозябать одному, – и не монах, и не семейный. Болтаться – грех. Планы на жизнь у Виктора были серьезными, но возникал вопрос: при чем тут Юля?

«Не могу смотреть, как он поливает кислотой всё живое, зеленое, что есть в тебе!» – сказал папа. Сказал и чуть не заплакал. Юля понимала, что он и на колени бы встал перед ней, ни перед чем бы не остановился, чтобы уберечь дитя. Юля смотрела на отца и словно впервые увидела его после долгой разлуки. Как он постарел, поседел и скорбно, умоляюще смотрит на любимую дочь. А дочь почти год не думала о нем. Что он понимал о подвиге христианского брака, ее далекий от Церкви, некрещеный отец? Она была заражена азартом Виктора, хотелось принести себя в жертву и стать святой. И вдруг она поняла, что до сих пор они с Виктором приносили в жертву своим фантазиям родителей, а вовсе не себя.

«Если бы вы не собирались венчаться, я бы сказал: ладно, иди, попробуй, поймешь – вернешься. Но ведь это на всю жизнь! Я тебя знаю: не пойдешь против совести».

Юля смотрела на отца, и вдруг весь предыдущий год показался ей сном. Вот кто ее любит, вот кто забыл ради нее о сне, о приличиях, о приглашенных на свадьбу гостях и передумал столько тяжелых мыслей, что постарел за неделю на несколько лет.

«Я доверял тебе и ни о чем не беспокоился и вдруг понял, что ты – как лунатик ходишь по крышам во сне: и разбудить тебя нельзя – сорвешься, и оставить так тебя тоже нельзя».

И родители повторили просьбу: не отменять свадьбу, а отложить на полгода.

Для разрешения сомнений Юля пошла в церковь. Ее духовник был в отпуске, и она пошла на исповедь к «заместителю» – священнику, которому исповедовалась в отсутствии своего батюшки. Она сразу сказала, что помимо исповеди ей нужен совет, беседа. Священник решил разделить исповедь и беседу и велел ждать его после службы. Народ расходился, и Юля почти решила дать стрекача, мысленно прокрутив предстоящий диалог в голове. «Я ему скажу: так и так, а он мне: сяк и сяк. И разговаривать, вроде, не о чем».

Юля уже повернулась, чтобы уйти, как ее окликнул батюшка. Они сели на скамейку, и он приготовился слушать. Никогда Юля не говорила в храме громко, а тут батюшка унимал ее: «Потише! Что вы так кричите?» Но потише Юля не могла: слишком наболело у нее на душе, и она продолжала пугать громким голосом проходящих мимо старушек.

Батюшка долго и внимательно слушал Юлю. Особенно ему понравилось, как окрестил Юлин папа намечающийся брак: «Союз меча и орала». Подумав, батюшка сделал вступление о некоторых исключительных случаях, когда благословением родителей, встающих на пути у христианского брака, можно пренебречь, и вдруг, перебивая сам себя, воскликнул: «А вообще ваш папа прав! Ваши родители – очень мудрые люди!»

Словно камень свалился у Юли с души. А батюшка рассказал о себе, как он учился в аспирантуре, пел в хоре, совмещая это еще и с обязанностями звонаря, и провожал будущую матушку домой, а сам шел на другой конец города пешком, потому что транспорт уже не ходил. «Любовь дает крылья! Воздерживаться в пост нужно не от общения друг с другом, а от греха». И добавил: «Я без матушки пирожного не хочу съесть, в магазин скучно пойти без матушки».

Когда Юля вошла в дом, родители кинулись к ней. Прежде, чем они успели спросить об исходе беседы, она с порога объявила им о том, что они – мудрые люди, и про пирожное не забыла.

Духовник очень удивился, что свадьба не состоялась, но когда Юля эмоционально рассказала, что «мама плакала, словно в гроб меня кладет», батюшка задумчиво проговорил: «Ну что ж, мамочке видней, мамино сердце чувствует».

Через два года Юля вышла замуж по родительскому благословению и стала супругой регента. За месяц до рождения первенца у ее отца случился инсульт, и его еле спасли. «Виктор не прошел мне даром», – сказал отец. Больше он его не вспоминал.

источник


 
Re: Рассказы
СообщениеДобавлено: 23 ноя 2013, 16:46 
Не в сети
Аватара пользователя

Берегите Ангелов

Автор: Леонид Гаркотин


Как-то с маленькой внучкой довелось мне побывать на воскресной службе в церкви, расположенной на юге Москвы. Величавый храм с голубыми куполами построен недавно и радует красотой своей и совершенством, преображая тусклый и однообразный серый пейзаж типового микрорайона.
Изображение

Помолившись и приняв святое причастие, задержались мы в храме, встретив давнюю знакомую мою, работавшую здесь, в коллективе таких же, как и она, добровольных помощниц, всё успевающих, всё примечающих, всё знающих и… всегда кого-то поучающих.

Переполненный во время службы храм опустел, лишь у церковной лавки толпился народ да два молодых священника беседовали с прихожанами. Несколько детишек – таких же, как и моя внучка, трехлеток, – пока мамы стояли в очереди, затеяли игру и весело, с криками, носились по опустевшей церкви.

Одна из добровольных помощниц неожиданно громко и истошно закричала:

– Чьи это дети? Немедленно заберите их и идите на улицу. Тут храм Божий, а не детская площадка.

Внучка моя, хоть еще и не успевшая принять участие в веселой игре, но явно намеревавшаяся присоединиться к расшумевшейся компании, попросилась на ручки и скороговоркой выпалила:

– Дедушка, пойдем скорее отсюда, я здесь боюсь. Тут не Боженька главный, а злая тетя.

Остальные дети тоже присмирели и быстро, некоторые с громким плачем, устроились на руках своих родителей, бабушек и дедушек.

Распалившаяся добровольная помощница не унималась:

– Пришли в храм, так и ведите себя как положено! А не можете ребенка своего угомонить, так и не таскайте его сюда – дома держите.

Она кричала всё громче, голос становился всё визгливее. Батюшки, беседовавшие с прихожанами, замечания ей не делали – видимо, привыкли или не хотели связываться. Взрослые, с детьми на руках, оставили очередь и потянулись к выходу.

На шум по лестнице, ведущей из нижней части храма, поднялся еще один священник, при виде которого разошедшаяся не на шутку любительница покомандовать тотчас же закончила свой гневный монолог и поспешила нырнуть за прилавок. Батюшка негромко, но властно остановил ее:

– Подойди-ка ко мне, матушка. Как звать тебя? Серафима? Смотри-ка, и имя тебе родители дали не простое, а высокое, ангельское. Ведь Серафимы и Херувимы самые близкие к Богу Ангелы. И что же ты делаешь, раба Божья Серафима? Ангелов из храма Божьего изгоняешь. И кто же власть тебе дал такую? Сама сподобилась? Ведь Сам Господь радуется, когда звенят голоса ангельские в храме, а тебе, матушка, не в радость.

Батюшка говорил тихо, но голос его слышен был по всему храму, и родители с детишками, вознамерившиеся уйти, вернулись и полукругом обступили его. Детишки успокоились и смиренно взирали на священника, который продолжал говорить, уже обращаясь к их родителям:

– На руках своих и за ручку держите вы Ангелов Господних, чистых, светлых и непорочных. Наслаждайтесь любовью к вам Божьей и доверием Его. Вам вручил Он Ангелов Своих, вам оказал милость Свою и вам дал волю привести их к Нему, и от вашей воли и вашего выбора зависит, останутся ли они с Богом и вырастут в вере или отринут Его и погрязнут в неверии. Помните это и берегите ангелов.

– А ты, Серафима, принеси-ка мне коробочку с образами Божьей Матери, – обратился батюшка к присмиревшей обладательнице высокого имени.

Я с внучкой на руках стоял совсем рядом с батюшкой, и первый образок и первое благословение достались ей. Девочка взяла иконку в руки, внимательно рассмотрела ее, поцеловала и бережно упрятала под курточку, в нагрудный карман на сарафане. Точно так же поступили и все другие дети, получившие такой неожиданный подарок: поцеловали иконку и положили ее в кармашки или крепко прижали к себе.

Вручив последнему ребенку образок и благословив его, батюшка посмотрел на Серафиму и сказал:

– Видела, раба Божья, как близки они к Господу Богу и к Пресвятой Богородице? Все, как один, сначала образ Пресвятой рассмотрели, а потом, как маму свою, нежно и с любовью поцеловали и аккуратно и бережно к груди уложили. А теперь на взрослых в очереди погляди. Образ святой взяла и, не разглядывая особо, в сумку с продуктами положила. Дома продукты разбирать будет, тогда и образ на место пристроит. А ты из храма детей гонишь, от Бога их отгоняешь.

– Простите, батюшка, виноватая я, и благословите, – чуть не плача, попросила пристыженная Серафима.

Батюшка благословил ее и добродушно распорядился:

– А теперь спустите Ангелов на землю и доделайте свои дела. А ты, раба Божья Серафима, присмотри за ними да позанимай. Ангелы, они добрые: глядишь, оплошность твою и простят.

Потом подозвал к себе молодых священников, что-то строго им выговорил, минутку постоял и посмотрел на Серафиму, рассказывающую сказку окружившим ее детям, и тихонько удалился вниз по лестнице.

Мой светлый Ангел тоже простил крикливую Серафиму и ненадолго присоединился к сосредоточенной и внимательно слушавшей сказку компании, а по дороге домой несколько раз переспрашивал:

– Деда, а когда мы снова пойдем в этот храм? Там очень хорошо.

А я смотрел в ее чистые, светлые глазки, и мне хотелось крикнуть громко – очень громко, так, чтобы услышали все:

– Не обижайте детей, берегите Ангелов!

источник


 
Re: Рассказы
СообщениеДобавлено: 19 дек 2013, 20:58 
Не в сети
Аватара пользователя

Звонок по сотовому телефону

Ольга Рожнёва.


Эта история случилась со мной на днях, когда я ездила из Оптиной Пустыни в Козельск по послушанию. Послушание выполнила. Пришла пора возвращаться в монастырь. А день уже заканчивается, маршрутки перестают ходить. Вот и в Оптину последняя по расписанию пошла. Бегу я за ней, а сумка тяжёлая. Нет, точно не успею… И не успела. Можно и пешком, конечно, дойти, но вот поклажа моя… Да и устала под конец дня…

Подходит рейсовая маршрутка, которая по городу ездит. Пустая почти. Сажусь я в неё и спрашиваю: «А вот только что Оптинская маршрутка ушла. Мы её не догоним на какой-нибудь из городских остановок?»

Водитель оборачивается ко мне не спеша. Смотрит на меня тяжёлым взглядом. Сам здоровый такой. Ручищи на руле огромные лежат. «Вот это здоровяк», – думаю…

А он отворачивается и угрюмо так цедит сквозь зубы: «Не, не догоним». Достаёт из кармана сотовый телефон и начинает кому-то названивать. «Ну, – думаю, – конечно, если ты во время движения своей маршрутки ещё и по телефону будешь лясы точить, то точно не догоним». А он так спокойно чего-то там болтает. Сижу я и злюсь на саму себя, что на маршрутку опоздала, на погоду дождливую, слякотную. На здоровяка невежливого. Хотя знаю, что злиться – смысла нет. «Никогда не бегите за уходящим автобусом – это был не ваш автобус…»

И осуждать ведь – тоже нельзя. Сижу и пытаюсь придумать добрый помысел об этом здоровяке. Я когда-то даже рассказ написала «Фабрика добрых помыслов». Там речь идёт о словах Паисия Святогорца. Старец писал о том, что необходимо терпеть немощи окружающих людей, покрывать их любовью. Не поддаваться помыслам осуждения, недоверия.

А для этого придумывать добрые помыслы в отношении окружающих. Пытаться оправдать их, пожалеть. Понять, что, возможно, у них были добрые намерения, просто не получилось воплотить их в жизнь. Пожалеть, даже если этих добрых намерений не было, придумать добрый помысел о таких людях. Старец называет эту мысленную работу «фабрикой добрых помыслов».

Маршрутка наконец-то с места сдвинулась. Здоровяк наболтался. Еду я и пытаюсь добрый помысел о нём придумать. Чтоб не осудить его, а оправдать как-то. «Так, – думаю, – у него, может, мама в больнице лежит. Или дома. Больная. А он ей звонит часто. Даже с дороги. Беспокоится о матери… Или нет. Вот ему срочно нужно детям позвонить. Проверить, что они там делают одни дома… А то, может, жена ждала звонка важного…» Еду и чувствую, что раздражение отошло. Вот и здоровяк мне уже кажется не таким вредным. А что? Хороший, наверное, человек… Просто вот озабочен срочными делами…

Смотрю в окошко: луч солнечный сквозь тучи пробился. Ура! Дождь кончается! Хорошо-то как!

Подъезжаем мы к остановке. Тут здоровяк ко мне оборачивается и говорит: «Догнали мы Оптинскую маршрутку. Пересаживайтесь». Вот здорово-то! И с чего я взяла, что взгляд у него тяжёлый? Обычный такой взгляд… Можно сказать, даже добрый…

Я быстро пересаживаюсь в Оптинскую маршрутку. Она тоже полупустая. Протягиваю водителю деньги. А он спрашивает: «Ну что, чуть не опоздали?» Я улыбаюсь в ответ: «Да, я уж настроилась пешком идти. Вот погода только сырая да сумка тяжёлая».

А водитель, парнишка молодой, улыбается мне и говорит: «Да, пришлось бы вам пешком топать, если б не друг мой, водитель городской маршрутки, на которой вы ехали. Он мне позвонил и попросил притормозить немножко на остановке. Говорит: «Тут пассажирка одна к тебе опоздала. С сумкой большой такой. Ты уж её подожди, ладно? Жалко сестрёнку». Я и притормозил».

Вот тебе и здоровяк угрюмый! Сестрёнкой меня назвал…

Благодарю тебя, отче Паисий, за твоё наставление о фабрике добрых помыслов!

«Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей!»

Источник: http://Православный творческий портал


 
 Страница 1 из 4 [ Сообщений: 37 ] 
На страницу: 1, 2, 3, 4  След.

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Наши сайты:
SmertiNet.ruСайт SmertiNet.ruAhirat.ruСайт Ahirat.ru
© 2012-2023 Смерти нет!
При поддержке phpBB Group и русскоязычного сообщества phpBB

Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика
Time : 0.089s | 21 Queries | GZIP : On